Артуро Перес-Риверте: Учитель фехтования

Маркиз снял нагрудник, оставшись в одной рубашке, и задумчиво положил рапиру на столик, куда слуга поставил серебряный поднос с бутылкой вина.

– На сегодня хватит, дон Хайме. Что-то мне не везет... Выпьем-ка лучше хереса.

Завершающая ежедневные тренировки рюмочка хереса превратилась для них в ритуал. Держа в левой руке маску и рапиру, дон Хайме взял у хозяина дома хрустальный фужер, где, словно жидкое золото, сверкало вино. Маркиз с наслаждением вдохнул аромат.

– Признайтесь, маэстро: в Андалусии всякую дрянь в бутылки не наливают. – Он не спеша пригубил золотистую жидкость и прищелкнул языком. – Посмотрите-ка на свет: чистое золото, солнце Испании. Разве можно сравнить это с бурдой, которую пьют за границей?

Дон Хайме с готовностью согласился. Ему по душе был и сам Луис де Аяла, и его манера обращаться к нему «маэстро», хотя, по сути дела, маркиз не был его учеником: при королевском дворе он вот уже много лет считался лучшим фехтовальщиком и давно не нуждался ни в чьих уроках. Его отношения с доном Хайме были иного рода: маркиз любил фехтование так же страстно, как карты, женщин и лошадей. И неудивительно, что ежедневно он целый час проводил с рапирой в руке. Это занятие было не только полезным упражнением для тела, оно имело еще и неоценимый практический смысл: с помощью шпаги или рапиры маркизу время от времени приходилось решать вопросы чести. Лет пять назад в поисках достойного противника Луис де Аяла обратился к лучшему учителю фехтования Мадрида – именно таковым слыл дон Хайме, хотя любители моды считали его стиль излишне консервативным. С тех пор ежедневно, кроме субботы и воскресенья, ровно в десять часов утра учитель фехтования приходил во дворец Вильяфлорес, где жил маркиз. Именно там, в просторном фехтовальном зале, отделанном по последнему слову тогдашней светской моды, маркиз неистово, с ожесточенным пылом атаковал и блестяще отражал самые хитроумные атаки, хотя в конце концов неизменно побеждали талант и мастерство дона Хайме. Будучи от природы лидером, маркиз тем не менее умел достойно проигрывать и смотрел на незаурядный профессионализм старого учителя с искренним восхищением.

Поморщившись, словно от боли, маркиз ощупал свое тело и притворно вздохнул.

– Клянусь преисподней, маэстро, давненько вы меня так не отделывали... После вашего урока меня спасет только хорошая бутылка вина.

Дон Хайме усмехнулся.

– Я же предупреждал, ваша светлость: сегодня у вас не лучший день.

– Да уж. Если б у вашей рапиры не было наконечника, вы бы отправили меня на тот свет. Боюсь, я выглядел не лучшим образом.

– За безрассудства приходится платить, ваша светлость.

– Что правда, то правда. Особенно в моем возрасте. Я ведь уже не мальчишка, черт побери! Но ничего не поделаешь, маэстро. Вы и представить не можете, что со мной стряслось.

– Наверное, вы влюбились, ваша светлость.

– Вы правы, – вздохнул маркиз, подливая себе хересу. – Влюбился, как последний щенок. По уши.

Дон Хайме кашлянул и пригладил усы.

– Если я не ошибаюсь, – заметил он, – уже третий раз за этот месяц.

– Ну и что же? Уж если я влюбляюсь, то влюбляюсь по-настоящему. Вы меня понимаете?

– Отлично понимаю. Я совершенно серьезен, ваша светлость.

– Просто удивительно! Чем старше становлюсь, тем безнадежнее влюбляюсь и ничего не могу с собой поделать. Рука по-прежнему сильна, а сердце слабо, как говорили поэты. Если бы вы только знали...

И маркиз многословно, с выразительными недомолвками принялся описывать всепожирающую страсть, которая довела его в ту ночь до полного изнеможения. О да, это была настоящая светская дама. И муж, как водится, в полном неведении.

– Да, маэстро, вы совершенно правы, – по лицу маркиза скользнула озорная улыбка, – сегодня я расплачиваюсь за мои грехи.

Дон Хайме укоризненно покачал головой.

– Фехтование – как причастие, – произнес он с улыбкой, – приступать к нему надо очистив тело и душу. Стоит нарушить неписаный закон – и наказание неизбежно.

– Черт возьми, маэстро! Надо бы это записать. Дон Хайме поднес к губам рюмку. Он казался полной противоположностью маркиза: далеко за пятьдесят, среднего роста; худоба придавала его телу, крепкому, сухому и сильному, словно сплетенному из упругих виноградных лоз, обманчиво хрупкий вид. Орлиный нос, чистый высокий лоб, седые, пышные волосы, тонкие изящные руки воплощали в себе сдержанное достоинство, которое еще более подчеркивалось серьезным выражением серых глаз, окруженных тонкими морщинками, делавшими его улыбку на удивление обаятельной и живой. Подвитые на старинный манер усы были не единственной старомодной чертой в его облике. Скромные средства позволяли ему одеваться неброско и практично, но делал он это с элегантностью минувших времен, чуждой сиюминутным влияниям моды; его костюмы, даже купленные совсем недавно, были сшиты по выкройкам, изготовленным лет двадцать назад, что, впрочем, для его возраста можно было считать хорошим тоном. Все это придавало старому маэстро вид человека, для которого не существовало времени, человека, нечувствительного к ритму своей эпохи. В глубине души эта отчужденность от времени приносила ему особенное, загадочное, ни с чем не сравнимое наслаждение.