Адольф Мушг - Счастье Зуттера

Я вспоминаю о более раннем периоде, когда он, после своих коллажей из всякого хлама и лома, снова обратился к предметному искусству, чтобы, по его словам, «наделать в нем дыр». «Образ как взрыв заложенной в нем идеи», «раздвигание рамок». Помнится, тогда его вещи хорошо продавались.

«И весьма кстати, — сказал он, — мне надо было заплатить за фабрику. А когда я въехал в просторную мастерскую, о которой мечтал всю жизнь, с живописью было покончено. „Сплошные дыры“ — так я прокомментировал конец холодной войны. После взрыва пришла пустота. Из картины вылетели обрамляющие ее края. Холст превратился в черную дыру. Я стегал ее кнутом, каким погоняют верблюдов, обмакнув его в белую краску. Потом я стал писать матовые стекла, обвешал ими целые залы. Но публика не пришла. С таким же успехом я мог выставить сломанные телевизоры. Что я и сделал. Фабрика стала походить на ломбард. Крах производителя дешевки. Я нарисовал на экранах птичек. Они не полетели. Вспомни, что ты видел, глядя ребенком в полевой бинокль? Ничего ты не видел, а что видел, было размыто. Таким было мое искусство. Ну ладно, кризис, но, в конце концов, должен же быть какой-то результат. Надо изобрести искусство заново, хорошо. Но не следует забывать, что не все может называться искусством. И вот мастер видит, что даже до халтурщика ему еще далеко. Следующая картина на удалении в несколько световых лет. Если будешь сидеть без дела, никогда ее не напишешь».

Портреты, которых он стыдился, стали его спасением, не только в финансовом отношении. Он обнаружил, что еще не разучился писать красками. Боссов поставляла ему Лео, это были клиенты, с которыми она занималась дыхательной гимнастикой. В искусстве они ничего не смыслили, зато могли расплачиваться счетами с шестизначными цифрами. «Я даже голого короля не одену своей кистью, если он заплатит мне меньше ста тысяч». Они не могли поддержать его престиж художника, зато держали на высоте цену его произведений.

— И что же поддерживает твой престиж? — спросил я.

— Ничто. Но я еще могу написать портрет этого «ничто», хотя бы в форме владельца концерна. Мистический процесс.

— Ты никогда не любил людей, — заметил я.

— Если и так, то мы не так уж и отличаемся друг от друга. Я, по крайней мере, еще не погубил ни одну женщину. Но сейчас вынужден платить за двоих, поэтому надо ковать железо, пока горячо.

В июле, продолжал Йорг, он начал в Балтиморе портрет одного господина из «Селера», сейчас заканчивает его на своей «фабрике». Господин каждый раз позирует ему всего пару минут. Минута его жизни стоит семь тысяч долларов. Художнику он платит за сеанс всего пять тысяч и потому уверен, что внакладе не остается. Увековечивает свой образ за вполне приемлемую цену.

— А что это за «Селера»? — спросил я.

— Не говори, что впервые об этом слышишь. Хуго, представляющий в своем лице Human Genome Project [17] Проект человеческого генома (англ.). , и «Селера», частное предприятие господина Вентера, пытаются, соревнуясь друг с другом, раскрыть секрет человеческой наследственности, но каждый действует независимо от другого. Хуго в одиночку трудится на благо человечества и результаты поставляет в Интернет, «Селера» же предпочитает гоняться за результатами, которые можно запатентовать. Через пару лет они оба хотят полностью раскрыть нашу наследственность, тогда в руках у них будут все средства, с помощью которых они смогут если не улучшить реально существующих людей, то хотя бы создать усовершенствованную, легко управляемую модель человека. Если тебе довелось хоть раз видеть бесконечные столбцы букв, выражающих геном, — а это сплошной дадаизм, — ты поймешь, что искусство уже не имеет никаких прав, любое искусство, Эзе, кроме одного-единственного: господа, творящие это, все еще хотят видеть свои портреты на стене… Ромео и Джульетта ушли в прошлое, их место занимают Хуго и «Селера», эта фантастическая пара гипервремени. История — такой же пройденный этап, как и любовь. С искусством покончено. Понимаешь? Эгоистический ген — вот новая Тора. Мириады цифр устраняют наше маленькое человечество, ликвидируют нашу историю. Нам досталась всего лишь роль третьего лишнего. Потом уже не будет ничего. Ничего, кроме детских игр праздной ностальгии, кроме уличного искусства для обывателей. Последняя рыночная ниша накануне глобального конца.

— А как поживает Ялука? — поинтересовался я.