Адольф Мушг - Счастье Зуттера

— Но у меня есть и второе имя — Готлиб, — сказал Зуттер. Беседа начала его забавлять. — Оно наверняка вам ближе.

— Отнюдь нет, — возразил Циммерман. — Если бы ваши родители поинтересовались моим мнением, я предложил бы назвать вас Теофилом. Но если уж по-немецки, то без двусмысленностей. Например, Рослибом. Или вы не можете себе представить какого-нибудь Рослиба Меланхтона? Или Рослиба Эмануэля Баха? Или короля Рослиба Второго? Под сутаной я язычник. Я пользуюсь духовным прикрытием, так как мне далеко до масштабов классики. А в фамилии Зуттер что-то есть. Знаете, что я в ней слышу? Сотээр. Спаситель, точно как в моей книжонке.

Он нагнулся, порылся в своей кожаной сумке и вынул Новый Завет.

— На греческом, — сказал Циммерман.

— Не утруждайте себя, свой греческий я давно успел забыть. Но, по-моему, Новый Завет не следовало бы называть книжонкой.

— Но так ведь оно и есть, — возразил Циммерман, — в сравнении с «Илиадой» это книжонка, в сравнении с Софоклом — трактатик. Новый Завет — не более чем червеобразный отросток на теле античности, словесный пузырь, раздутый до размеров Священной книги. До жуткой церковной истории. Текст, во всяком случае, издан филологом. Видите, кто это? Нестле.

— Я не умею читать, — признался Зуттер.

— Хорошо знакомая фамилия, — сказал Циммерман, — выдает чуткого к слову шваба. Ради него простим его братца, который, словно царь Ирод, истребляет младенцев сухим детским питанием.

— Это его брат? — спросил Зуттер.

— В духовном смысле — да. Мне братья напоминают Каина и Авеля. Не знаю более разных способов приносить жертвы Богу. Но я ничего не имел бы против, если бы на этот раз субтильный проломил череп здоровяку, филолог — капитану экономики.

— Хотите, чтобы всем воздавалось по заслугам их?

— Я пенсионер. И чтобы уж вовсе дискредитировать себя — и гомосексуалист к тому же. Поэтому больше не особенно утруждаю себя. Но многие, которым довелось побывать здесь и удалось остаться в сем бренном мире, были мне благодарны.

— Как вы с ними молитесь? — поинтересовался Зуттер.

— Как с самим собой. Господи, отпусти мне грехи мои.

— Грехи вам все еще нужны, — заметил Зуттер.

— Не они мне, — сказал пастор, — а я им, так было угодно дьяволу. Надеюсь, милости Господней известно, для чего.

В этот момент албанская прислуга со стуком вкатила тележку-поднос с чаем, и по палате словно ангел пролетел.

— Господину пастору тоже чашечку, — сказал Зуттер.

— Только не с ромашкой, — попросил Циммерман. — Лучше с вербеной. Нет? Ах ты дьявол. Вербена — то, что надо.

— Но это же невозможно пить, — удивился Зуттер.

— Я люблю все пряное, — сказал патер, вытащил из кармана плоскую бутылочку и плеснул из нее в чашку. Его рука дрожала. — Джин. Плеснуть и вам?

— Нет, спасибо.

— Не хотите причаститься у любителя джина. Вы совершенно правы. Так поступают только безнадежно больные.

— Вы были раньше католиком?

Циммерман так наклонил чашку, что чай пролился в блюдце.

— Вы любите, чтобы тело Господне было крепким, — пояснил Зуттер.

— А я думал, что не люблю делить с народом Его кровь, — сказал Циммерман. — Вы угадали. Я сменил вероисповедание в пятнадцать лет, по причине двойной морали святых матерей.

— Тогда вы попали из огня да в полымя, — заметил Зуттер. — Католики по крайней мере живут тем, что они же и запрещают. Реформированные же не знают ничего, кроме запретов. Это значит, они запрещают саму жизнь.

— Не в огонь и не в полымя хотел я попасть, а в самую что ни на есть грозу. Ее не могут предложить ни те, ни другие. Двойная мораль не помогла еще ни одному человеку. Нужна мораль стократная или тысячекратная. Вы думаете, я мог бы всерьез говорить с пациентами, если бы не имел in petto [5] В душе (итал.). особую мораль для каждого? Если к кому-нибудь из них я не нахожу подхода ни с одной из этих моралей, то вижу в этом непростительный для себя грех.

— Вам бы надо остаться филологом.

— Златоустом? Нет, уж лучше быть Рослибом. Мне бы родиться греком, но я опоздал на добрых две с половиной тысячи лет. И все же, господин Зуттер, и все же. Вот вы говорите, что забыли греческий. Значит, когда-то вы его знали. Точнее, он знал вас. Вы спокойно можете забыть греческий, но он-то вас не забудет.

Пастор умолк. В уголках его рта застыла горечь, толстая нижняя губа отвисла, на ней блестела капелька чая.

— Чтобы нам с вами не молиться вместе, я тоже расскажу кое-что поучительное, — прервал молчание Зуттер. — Вы не понравились мне с первого взгляда, тут ничего не изменит даже моя благодарность вам. И все же вы второй человек, появившийся здесь, в котором я не чувствую функционера. О греческом вы говорите как о благодати. Я ее не знаю, но она меня знает. В меня стреляли, господин пастор, не знаю кто, полиция тоже не знает и не очень старается узнать. Мне мой убийца известен столь же мало, как и вам ваш Бог. Но он — или она — хотел тем не менее что-то обо мне узнать. Этого было достаточно, чтобы пустить в меня пулю. Кому-то очень хотелось от чего-то избавиться, по меньшей мере от пули. Как человек я не очень интересен себе. Но как объект криминального разбирательства? Тут есть что-то новенькое. Вы принесли мои вещи, так доведите дело до конца. Пожалуйста, уберите их в шкаф.