Адольф Мушг - Счастье Зуттера

Пикантная подробность: жертва — тоже журналист. До недавнего времени он освещал судебные процессы в газете «Тагблатт». Там он прославился своими критическими замечаниями в адрес нашего правосудия. И нажил себе не одних только друзей. После того, как добровольно ушла из жизни его жена, он отошел от активной жизни и замкнулся в себе. Полиция не исключает, что это был акт мести. Сейчас жизнь Эмиля Г. вне опасности.

В каком мире мы живем? Случившееся ставит перед нами и другие вопросы. Супруги К. дали понять репортеру «Субито», что видели преступника, хотя и мельком. Однако в полиции говорят о «преступлении, совершенном неизвестным лицом». Может, кому-то выгодно что-то скрывать? Существует ли связь между судебным репортером Г. и супружеской четой К.? Обычно по пешеходной дорожке днем ходит много народу. Почему в этот день она была пустынной? Или же есть свидетели, которые так и не объявились? И у них есть на это причины? «Субито» ждет ответа на свои вопросы.

Зуттер лежит с закрытыми глазами. Он слышит ритмичные, глухие звуки, нагнетание и всасывание, он связывает их с работой «искусственного сердца и легких». За занавесками со всех сторон что-то тикает, потрескивает и попискивает, вольер, в котором поддерживается жизнь, электронная весна, а внизу, прямо под Зуттером, толчками всхлипывает маленький родничок. Он замолкает, когда Зуттер задерживает дыхание, и снова начинает свою монотонную работу, когда дыхание возобновляется. Зуттер понимает: это воздух, который он сам же и выдыхает, откликается ему откуда-то снизу. А когда он вбирает его в себя, втягивает мимо вставленной в нос трубки в болезненно сжимающуюся грудную клетку, то заставляет джинна в бутылке умолкнуть, пока его снова не разбудит очередной выдох. Он вспоминает, как в детстве, утолив жажду, вдувал через соломинку воздушные пузыри в малиновый сироп. Куда исчезла эта великолепная жажда в последние десятилетия?

«Я еще дышу, господин Бюлау, а вы лишь всхлипываете? — беззвучно спрашивает Зуттер. — Не дело для спасителя жизни! Последнее, что я слышал, прежде чем потерять сознание, была ваша фамилия, врач „скорой“ нахваливал вас, изобретателя дренажного устройства, очищающего мою грудь от жидкости. А вы хрипите, словно вас самих заперли в этом дренаже и не дают дышать. Лучше бы вас звали Зуттером или и того лучше — Гигаксом! Почему именно я должен учить вас дышать? Вы еще здесь, господин Бюлау? Давайте-ка начнем дышать чуть гармоничнее! Я задаю такт, а вы продолжаете, только, пожалуйста, не теряйте чувства ритма. Не всхлипывайте, господин Бюлау, бурлите и пеньтесь! Dum spiro spero, надеюсь еще подышать — то, что доступно последнему глупцу, не обязательно должно быть крайней глупостью».

В монолог Зуттера со своим дыханием неожиданно вмешался его валет. Он зашевелился между ног и напрягся, словно услышал зов — первый с уже незапамятных времен. Не притворяйся, Зуттер, ты отлично помнишь то время, с точностью до года и дня.

В дренаже все замерло. У него, у дренажа, словно перехватило дыхание, потом он начал хрипеть, безудержно, без намека на такт и ритм. Думай о чем-нибудь другом, Зуттер, или уже не можешь? Неужели нельзя восстановить дыхание без приступа удушья? Не успеешь вернуться к жизни, как тут же чувствуешь боль. Воспоминание отдается болью в груди, будто оно годами только того и ждало, чтобы пронзить его, точно выпущенная из винтовки пуля.

Зуттер долго пытается ни о чем не думать. В сгущающемся мраке он слышит, как пузырьки воздуха один за другим поднимаются к поверхности воды, но не могут вырваться наружу. Образовалась корона из пойманных пузырьков, и в глубине, под ними, он узнает рот и волосы, именно оттуда они и выходят. Лицо с последними признаками жизни всплывает к нему из глубины, но никак не может до него добраться. Он все ниже наклоняется к нему, чтобы прочитать, что на нем написано, он знает, что это за вопросы, и старается подобраться к ним как можно ближе, пока его глаза не погружаются в воду. Вода касается его щек, должно быть, он прорвал поверхность воды: пузырьки воздуха ударили ему в глаза и рассыпались веером сверкающих искр. Вода не может их погасить, соленые слезы лишь заставляют их гореть ярче, и больной знает, что жжение не прекратится до тех пор, пока искры не выжгут, не вымоют, не высушат его лицо, пока глаза его не вольются вслед за слезами в Тихий океан невыплаканных слез, окружающий остров Зуттера. Густые сумерки превратились в непроглядную ночь, и в этот момент ему стало ясно: да, я ослеп.