Биргитта Тротциг - Охота на свиней

Под березами еще желтела прошлогодняя листва — в ягоднике, среди пучков вялой травы. Унылый теплый ветер налетал порывами, моросил дождь. Она стояла перед ним, опустив голову. Он хотел что-нибудь сказать. Но не получалось, не шло, было невозможно. А она стояла перед ним, и он всеми фибрами чувствовал, какая она есть. И что она вообще существует. Вот такая как есть. И не то чтоб в ней был какой-то ощутимый физический недостаток или, к примеру, умственный изъян — ничего подобного про нее не говорили, судя по тому, что он слышал, она не хуже других умела читать и писать. Но что-то здесь было. Вроде как легкая тень. Теперь он видел это совсем близко; кажется, тронь — и ощутишь под пальцами как бы пленку слегка обмякшей недвижности, бледность тонкого удлиненно-мягкого лица, осененного темной тенью. О красоте и речи нет. Он стоял совсем близко, и трепет накатывал волнами, пронизывал его насквозь, он расплывался, как песок под напором волн — что, что случилось с этой простенькой тесной клеткой, где судорожно билась, мучилась, заходилась дрожью сердечная мышца? Какая там красота, почти что уродство — конечно же, в силу непомерной самобытности. Он стоял теперь вплотную рядом с ней, видел ее — кожей. Видел всем телом. Вот она, ее руки, ноги, кожа, глаза — ведь в конце концов она подняла взгляд, и снова полная неожиданность — прекрасный темно-серый детский взгляд, сияющий, широко распахнутый, но сияние тотчас потухло, взгляд скользнул прочь. Он видел и ощущал — запах тоже, терпкий и сладковатый, тошнотворный, густой человечий дух существа без собственной силы, хворого, жаркого и словно бы вялого, так или иначе беспомощного, лишенного собственного стержня. Где-то должна быть и эта немотствующая проворная гибкость: промельк страха, будто здесь спрятано другое существо. Спрятано ради уничтожения — но живет в покинутом логове страха, след в воздухе. Как она ни повернется, вполне собою быть никак не может: сломанный хребет, сломанный стержень, целым никогда не был и никогда не будет. А он стоял прямо перед нею, прямо посреди незнаемого, непостижного страха, будто мир раскололся надвое и он попал в трещину, а трещина двигалась, грозное движение не закончилось, о нет, оно только-только началось — он стоял совсем близко, прямо перед нею, рожденной и нерожденной, той, какая она была и какой бы могла быть, сплошные клочья, нехватки, тупиковые кровотоки, залеченные, сплошь в рубцах желваки — кожа и запах принадлежали тому и другому, желтовато-белый пробор в волосах, полные темных теней глазницы, удлиненные щеки, бледность — все это была она, с ее и не ее чертами, запечатленными и обозначенными в подрагиваньях теплой кожи, он чувствовал теперь, как ее кожа дышит ему навстречу и зовет его, — попытался что-то сказать, что-то очень-очень важное, ведь наперекор всему, что он знал об укладе и обычаях жизни, наперекор всему, что было до сих пор, он хотел сделать ей предложение. Вот так прыгаешь в море, когда лодка, почти до краев полная воды, уже тонет, — просто ничего иного не остается… Но в каком-то смысле он был взвинчен куда сильнее и совершенно в другом смысле, нежели мнилось ему самому, вырван, выбит из себя. Руками он нащупал что-то в воздухе перед собою, сглотнул — и нежданно-негаданно обнаружил, что готов приникнуть к ней лицом, уткнуться, жарко, безмолвно, совершенно не двигаясь, почти не дыша, ладонями он обхватил ее головку, узкую на ощупь и твердую, а при том хрупкую, пальцы зарылись в ее волосы и словно от отчаяния зарывались все глубже: отыскал, нашел, тут его место. Твердый, хрупкий, бессильный, небьющийся, недоступный плод. Его можно размозжить, но раскрыть нельзя, никогда. Жить и давать жить другим. Вот оно, его место. Чувства распахнулись во всю ширь, и смотрели, и впитывали — ее. И словно получив заодно способность увидеть то, о чем, собственно, толком не знал, он уразумел и увидал кожей и всеми чувствами, что гуляла она многовато. Ее тело, легонько шевельнувшееся ему навстречу (ведь он, как следует не сознавая, что делает, все крепче прижимал ее к себе, бормоча и жарко нашептывая что-то совершенно бессвязное в ее перепуганное, безответное лицо), ее тело слишком хорошо знало, что нужно делать и как: точно молния полыхнула, за один краткий миг он увидал целый мир губительных сложностей, в который, стало быть, сейчас входил.

Входил, стало быть, сейчас телом и душой. Всеми фибрами тела и души он, словно трепет преображения, ощущал, как это сложное, диковинное, нечистое, странное, иное зовет, манит к себе, берет за самое нутро… С предложением, понятно, пока не получилось, оно как бы отступило, все произошло совершенно не так, как он думал, совершенно необычно. И тут она вдруг опомнилась, еще яркие влажные губы испуганно шевельнулись, она что-то пролепетала — и исчезла, умчалась прочь, он видел, как она мелькает среди деревьев (все то же странное гибкое проворство, какого, глядя на нее, совершенно не ждешь)… Покинутый ею, он так и стоял — просто стоял на сыром ветру, который печально шелестел ветвями берез, стоял, и всё. Ведь в глубине души он думал, что если все пойдет хорошо, через неделю-другую прилично будет встретиться вновь — по его разумению, именно так положено заводить знакомство. Однако ж то, что теперь кричало в нем и звало, было иного свойства: злее, упорнее отчаянной тоски младенца по матери. Судорожная жажда смертельно иссохшей весенней земли, разверстый рот… И на следующий день он опять стоял там, с этим ничего нельзя было поделать, он не помнил, что наплел родителям и говорил ли что-нибудь вообще или просто ушел без оглядки, куда ноги несут, память как отшибло. И опять он стоял там — будто ждал пожизненного приговора или оправдания, либо — либо.