Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)

Рассовав покупки по карманам, он медленно прошел вдоль всей улицы Кирова, минуя магазины пластинок, хрусталя, книг. По подземному кафельному переходу пересек площадь Дзержинского и поднялся у «Детского мира». В инструментальном отделе Вадим Кузьмич убедился, что и здесь можно кое-что найти, но покупать ничего не стал, отложив на будущее. Вполне возможно, что в этом новом пристрастии: проявились наследственные качества, таившиеся в нем: как-никак, а отец его, Кузьма Анфертьев, работал на заводе металлургического оборудования и всю жизнь имел дело с обработкой металла.

Вадим Кузьмич прекрасно понимал, что тисочки-молоточки далеко не забава.

Теперь, когда у него были снимки, а точнее — чертежи Ключа, он приблизился к той, едва ли не последней черте, за которой простирались статьи Уголовного кодекса. Кстати, он приобрел и кодекс, увидев его случайно в магазине юридической литературы. И нашел слова, написанные специально для него: хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах независимо от способа хищения наказывается лишением свободы на срок от восьми до пятнадцати лет с конфискацией имущества, со ссылкой или без таковой, или смертной казнью...

Или смертной казнью. Вот так.

— А ты изменился, — сказала ему однажды Наталья Михайловна, оборвав какой-то тягостный разговор.

— Изменился? — Вадим Кузьмич был удивлен. — Что ты имеешь в виду?

— Ты стал другим. У тебя появилось второе дно.

— Это хорошо или плохо?

— Не знаю. Пока еще не знаю, — Наталья Михайловна посмотрела мужу в глаза.

— Тебя что-то беспокоит, ты все время о чем-то думаешь. И молчишь.

— Почему же молчу... Мы с тобой очень мило беседуем и на личные темы, и на общегосударственные, затрагиваем иногда международные события, внутренние проблемы нашей державы, которые, я полагаю, достойны самого серьезного внимания.

Взять хотя бы развитие нечерноземной полосы, Продовольственную программу, борьбу с пьянством, которая последнее время приняла небывалый размах...

— Вот видишь, сколько ты произнес слов, чтобы уйти от главного, — улыбнулась Наталья Михайловна. — Ты считаешь, что пьянство — тема недостаточно важная?

— Да. Я уверена, что у тебя на уме есть кое-что посущественней.

— Ты говоришь крамольные вещи, Наталья. За это не похвалят. Тебя не поймут.

— А ты, ты понимаешь меня?

— Годы совместной жизни дают мне основания...

— Кончай кривляться. Ты уходишь от разговора, Анфертьев. И это убеждает меня в том, что я попала в точку.

— Ты, Наталья, попала пальцем в небо. У каждого человека есть второе дно. А если его нет, это плохо. Значит, человек пуст, поверхностен, очевиден. Как сказал лучший, талантливейший человек нашей эпохи — тот, кто постоянно ясен, по-моему, просто глуп.

— Нет, Анфертьев, ты не глуп. Тебя не назовешь сильным, тебя нельзя отнести к удачливым. Но ты не глуп.

— Ошибка, Наталья, ошибка. Я очень тщеславен.

Мое тщеславие настолько велико, что я не вижу вокруг возможностей накормить его, ублажить. Только поэтому оно меня и не беспокоит. Оно в спячке, как медведь в берлоге. Лучше его не тревожить. Если я буду ходить с гордо вскинутой головой, громко орать, хохотать, перекрывая гул родного завода, если товарищ Подчуфарин будет перебегать через дорогу, чтобы поздороваться со мной, — все это, вместе взятое, не удовлетворит моего тщеславия. И должность директора нашего завода меня не прельщает. Мне этого слишком мало, чтобы насытить мою гордыню, мое самолюбие!

— Ты это серьезно? — озадаченно спросила Наталья Михайловна.

— Вполне, — Анфертьев твердо посмотрел ей в глаза. — Если я как-то развеял твои сомнения о втором днище, считай мое заявление явкой с повинной.

— Нет, не развеял, — Наталья Михайловна молча разобрала постель, разделась и забралась под одеяло. — Мои подозрения усилились, — добавила она, беря в руки газету и надевая очки. — Настолько, что я начинаю бояться за тебя, Анфертьев.

— Не надо за меня бояться, — Ответил Анфертьев. — Пока не надо. Авось.

— Ты ничего к этому не добавишь?

— Мне нечего добавить.

— Ложись.

— Ложусь. Свет выключать?

— Выключай, — Наталья Михайловна бросила газету на пол. — Что ты задумал? — спросила она уже в темноте.

— Так... Пустяк. Небольшой Кандибобер.

— Я кажется, совершила ошибку, — медленно оговорила Наталья Михайловна. — Твое шутовство я принимала за слабость.

— Это не шутовство. Это беззаботность. Ведь я не думал чем накормить свое самолюбие, чем его напоить, чем порадовать. Я не удручен дурными расчетами о продвижении по службе, поскольку не вижу даже далеко впереди себя должности, которую хотел бы заполучить. Возможно, я поступал плохо, но я не сушил мозги мыслями о повышении зарплаты, понимая, что это бесполезное и даже вредное занятие. Отсюда шла моя беззаботность.