Петр Проскурин - Имя твое

— Мам, а ты сама чего не спишь? Лампу как копотью забило…

Он сел рядом на лавку, от него тепло пахло свежим хлебом. Ефросинья насильно прижала к себе его кудрявую голову, ожидая, что он еще скажет, что у него засаднило на сердце…

— Знаешь, поругался я с одним дураком. Степка Бобок… все Аленкой глаза колол, а потом говорит…

— Ну, что говорит?

— Говорит, что своего родного братца Аленка в ученье пристроила, а ты, приемыш, копайся в навозе.

— Не слушай ты никого, сынок, — дрогнувшим голосом сказала Ефросинья. — Степка с чужого болтанул, на него зла держать нечего. Люди разве нашу жизнь знают? Аленка с Николаем все время тебя к себе зовут, и Тихон Иванович назывался в ученье дальше определить, куда ты сам захочешь.

— Я знаю, мам, — засмеялся Егор. — Давай лучше спать ложиться. Может, надо было нам с тобой к отцу поехать, звал же…

— Двадцать раз повторять тебе? — вырвалось у Ефросиньи с досадой. — Куда мне на старости лет в чужие края? Нет, нет, Егорушка, — уже мягче добавила она, — я для себя твердо решила. А тебя не удерживаю, слава богу, ты большой теперь, поезжай, коли надумаешь. А я порешила твердо: тут и помру, такая уж, видать, моя судьба.

— Судьба! Судьба! — Егор недовольно посопел, но вслух ничего не сказал, его сейчас смущала холодная замкнутость матери, и он заторопился ложиться спать; он угадывал, что решение матери остаться пришло к ней не так просто, и думать об этом откровенно и прямо было бы стыдно.

Он разделся и лег; скоро, погасив лампу, затихла и Ефросинья; изба сразу словно бы раздвинулась и наполнилась неясными шорохами. От темноты вокруг Егор приподнялся, наполняясь смутным страхом перед предстоящей жизнью; сердце забилось, он почувствовал холодный озноб, пошедший по коже, и напряженно спросил:

— Мам, а мам, спишь?

— Да уж глаза туманит, спи, Егорушка, утро вечера мудренее, спи, родной.

Опустив голову на подушку, он стал думать об Аленке, Николае, затем и об отце с Иваном; большая была семья, теперь же никого не осталось па месте, всех разметало, бабушка Авдотья умерла, от Ивана ни слуху ни духу. Решать, конечно, только матери, ехать к отцу или нет, а ему что, ему здесь нравится. Года через два в армию; отслужит, вернется назад, женится на Вальке Кудрявцевой, вот только больно она девка красивая, все парни на нее заглядываются, дождаться бы согласилась, ведь сколько раз, следуя примеру старших парней, старался где-нибудь на улице в темноте облапить, поцеловать, так она, черт, локтем в грудь саданула. Никуда она не денется, решил он с некоторой неуверенностью, а у него задумка насчет нее твердая, не отступится. Егор представил себе, как это все будет, наполняясь звенящим онемением в теле; станет на других засматривать, поколотит ее побольнее, как пить дать, поколотит хорошенько, уж совсем уверился он в своих силах, пусть тогда жалуется.

С этими полудетскими мыслями Егор повздыхал, потомился и заснул, накрепко уверенный в себе и своей правде в этом большом и грозном мире, и снилась ему Валька Кудрявцева и все то, что снится тысячи лет мужчинам его возраста, и от этого он жарко раскинулся на подушке и все чему-то улыбался во сне…

Ефросинья же так и не смогла закрыть глаза, а наутро, когда едва-едва забрезжил рассвет и пастух проиграл зорю и, собирая коров, вместе с подпаском огласил еще сонную тишину густищинских дворов бодрыми криками, щелканьем кнутов, ядреными шутками в перекидку с запоздавшими выгнать коров бабами, она пришла к крестному Захара Игнату Кузьмичу.

— Ну вот, дядька Игнат, — сказала она, войдя во двор к нему и присматриваясь, как он, несмотря на ранний час, строгает очередное косье. — Манька Поливанова вчера была у меня… Едет она к Захару, вроде позвал…

Быстро глянув из-под мохнатых бровей, Игнат Кузьмич стал еще усерднее шаркать осколком стекла по гладкой ручке косья, затем отставил его в сторону, к другим, и, хмуро полюбовавшись, своей работой, присел на чурбак.

— Сваляла ты, видать, баба, большого дурака, — сказал он, сворачивая «козью ножку», дурная привычка смолить табак завелась у него в войну, в партизанах, и он никак не мог покончить с него. — Как теперь одна будешь на свете? Умирать не пришла пора… Дети — они это, они до первого оперенья, там поднимутся на крыло — и поминай как звали…

Увидев ее лицо, он оборвал, с горечью отшвырнул от себя носком сапога обрезок доски.

— Сама решала, что ж ты сейчас-то заквохтала? — спросил Игнат Кузьмич. — Надо было раньше-то спросить…