Петр Проскурин - Имя твое

— А другой путь есть? — спросил Николай с усиливающимся раздражением.

— Пожалуй, да, есть, отчего ему не быть? Не один, возможно, — сказал Лапин. — Не надо сердиться, Коля, — попросил он, — я понимаю, вот, сам прошел, сам испытал, наслаждался, теперь же — проповедь обратного, как бы запрет… А впрочем, не нам с тобой менять законы бытия.

— Не надо, — попросил внезапно Николай, неловко, стараясь не торопиться и все же торопясь, расстегнул ворот рубашки. — Не надо так холодно, Ростислав Сергеевич… Вы же сейчас другой, зачем же это — такое чужое, не ваше?.. Ну зачем?

Все дальнейшее произошло как-то просто, тихо, естественно, но запомнилось ярко, и лишь потом, много дней спустя, Николай не мог вспоминать и думать об этом без содрогания, без какого-то перехватывающего горло чувства жалости и обиды, что прозрение пришло слишком поздно.

— Спасибо вам, учитель, — сказал он, ощущая в горле трудный ком, и легкая, сухая рука опустилась ему на голову; он понял, что его услышали, и ему, почти сорокалетнему мужчине, доктору технических наук, дважды лауреату, патенты на изобретения которого покупают самые передовые в науке страны, захотелось расплакаться так отчаянно, как он плакал лишь однажды в детстве; он не помнил причины тех далеких слез, но он точно знал, что они были, он даже испытывал сейчас особое, зудящее состояние сердца, и ему не было стыдно, когда по лицу у него потекло легкое, свободное, облегчающее тепло.

Он поднял голову и с любовью посмотрел в лицо Лапину.

— Одно нехорошо, — сказал тот задумчиво, не снимая руки с головы Николая. — Внучки я так и не дождался. Но и в этом я никого не виню… просто нехорошо… не дождался… Как же так можно?

Он убрал руку, как-то легко, словно украдкой, пригладив мягкие волосы Николая; стыдясь своей беспомощности перед этим обнаженным чувством и скрывая ее, Николай встал рывком.

— Хотел бы я знать, что в мы с вами делали без смерти, — точно отвечая на молчаливый протест Николая, тихо возразил Лапин, и Николай, пораженный мелькнувшей догадкой, что даже и в смерти оправдание необходимо, заставил себя не двинуться с места, остаться рядом с Лапиным. Тот ушел в себя, он был уже захвачен чем-то глубоко своим, и Николай не мешал ему. С трудом приподняв легкую, сухую голову, Лапин наконец оторвался от своих мыслей, с усилием дотянулся до стакана и запил какой-то порошок. Николай отвел глаза, трудно было видеть, какого напряжения стоило Лапину каждое движение.

— Как с запуском? — спросил Лапин, угадывая именно то сокровенное, что было сейчас главным для Николая.

— Почти все готово, очевидно, скоро…

— Я сейчас завидую тебе, Коля…

— Да, представляете, я и сам себе не верю. Пришлось хорошенько подраться. Не мог же я отдать самое дорогое в чужие, равнодушные руки. Слава аллаху, это наконец поняли. — Николай не отвел глаз, в них резче обозначилась какая-то далекая и холодная глубина; он даже смог улыбнуться в ответ на тревогу Лапина, но тот не принял его улыбки и сердито нахмурился.

— А я вот так, — с каким-то неуловимым, раздражительным жестом указал на свою постель. — Безобразие…

— Ну, что вы, полежите и встанете. — Николай опять попытался успокоить его улыбкой, у Лапина что-то ответно сверкнуло в глазах, что-то от его прошлой безрассудной дерзости.

— Хотел бы я тебя дождаться оттуда, — просто признался он. — Ох, как бы я был счастлив… Ох, Коля, Коля… Скажи откровенно, я вот здесь думал… С каким человеком ты хотел бы лететь?

— Я хотел бы лететь прежде всего с добрым… А вы и дождетесь, я абсолютно уверен, — опять попытался успокоить его Николай. — Вы знаете, со мной летят Касьянов и Билибин, ассистент… Выходим на принципиально новых двигателях… впрочем, вы знаете, завод имени Чубарева…

— Да, это я знаю… завод имени Чубарева… Память он о себе оставил действительно прекрасную, такой заводище. Марка отличная, — принял его игру Лапин. — Все-таки, Коля, жизнь пронзительно хороша, раз в ней возможны такие моменты. Только знай, — пригрозил он, — с тобой и я там буду… обязательно буду, пусть незримо, слышишь?

Николай не отрываясь смотрел ему прямо в глаза и кивал; он сейчас боялся выдать себя, потому что перед ним распахнулась какая-то слепящая, почти жгущая даль в размах души этого с трудом владеющего даже собственными руками человека, и он сам, Николай Дерюгин, словно стремительно мчался в нее, в эту невозможную даль, и не видел предела; с трудом сдерживая в себе разрывающий его крик восхищения перед тайной жизни, он лишь украдкой облизывал непрерывно сохнувшие губы.