Петр Проскурин - Имя твое

— Ну, чего, чего ты? — спросил он, сразу чувствуя жалость к ней за ее неустроенность и беззащитность.

— Отец, — сказала она с тихой благодарностью и опять всхлипнула. Сейчас эти ее слезы уже связывали их, и Захар обрадовался, что пересилил себя и пришел; дети, что ж дети, как бы они ни выросли и какими бы учеными ни стали, все равно будут нуждаться в нем, на то он и отец.

— Ты посиди, посиди немного, отец, — сказала Аленка, торопливо отворачиваясь и доставая платок. — Приехал, значит… а я все собиралась, собиралась домой, так и не вырвалась… все какие-то дела, дела… все вертится колесом… А ты ничуть не постарел, — опять удивилась она, оглядывая его. — Ты знаешь, я о тебе часто думала… очень боялась… ничего, ничего… Сейчас пойдем, я сейчас, я вот немного к тебе привыкну, и пойдем…

— Куда? — спросил он.

Она быстро глянула на него, отвернулась, делая вид, что приводит в порядок бумаги у себя на столе.

— Ты Колю видел? — спросила она.

— Всех видел. — Захар отвел глаза, но тут же, движимый каким-то безошибочным чувством равновесия, махнул рукой. — Как же так, дочка, у вас получилось?

Она враждебно перебирала бумаги на столе и ничего но говорила, и он почувствовал эту ее враждебность.

— Зря ты это, — сказал он. — Что же ты со мной так? Я тебе не судья, повидать тебя хотел, вот и все, Аленка…

— Господи, отец, если бы я знала как, — сказала Аленка, проникаясь жгучим чувством благодарности к нему за то, что он пришел и не поспешил ее сразу осудить, как другие, и пожалел, пожалел как-то по-своему, необидно, как только может пожалеть отец; она сразу почувствовала, что он сильнее ее, что к нему можно прислониться душой и переждать любую непогоду; этот высокий мужественный человек, ее отец, всегда был сильным и защищал ее всегда, и сейчас, стоит только пожаловаться ему, и все устроится, все будет хорошо, он все поймет и защитит ее. Раньше она боялась встречи с ним, а теперь… а теперь…

— Я тебе не судья, дочка, — повторил Захар, он никак не предполагал, что вот так сразу возьмет ее сторону и даже не станет ни о чем допытываться. Она выросла, и выросла без пего, она взрослый человек и вправе распорядиться своей жизнью так, как считает нужным, он ей не судья, какой он судья, жизнь по плану не распишешь, на то она и жизнь, а вот постараться додуматься до корня, до самого зернышка, это мало кто любит.

— Ты как думаешь, отец, — внезапно спросила Аленка, и на ее лице отразилась трудная борьба, непрерывно идущая в ней, — как думаешь, отдаст мне Брюханов Ксеню или нет? Ты с ним об этом не разговаривал?

— Не отдаст, ты это и в голову себе не бери, — сказал Захар, отводя глаза; он не смог выдержать ее вспыхнувший, ненавидяще-искательный взгляд. — Нет, не отдаст, — повторил он, — и я бы не отдал, будь я на его месте…

— Это почему же? По какому праву, отец, почему?

— А по такому, у него больше ничего не останется, видишь, как получается, — сказал Захар. — Обеднеет он до последней кости, а кому хочется, чтобы жизнь бесследно утекла? Сама размысли…

— Значит, по-твоему, отец, я богачка? — с горечью сказала Аленка. — Значит, у меня можно самое дорогое отнять, так по-твоему?

— Я вам не судья, ни тебе, ни Тихону, — сказал Захар, потихоньку присматриваясь к дочери и отмечая про себя, что она хоть и горячо говорит, но скованно и все словно чего-то ожидает, словно к чему-то прислушивается; он подумал с неожиданной горечью, что она сейчас говорит неправду, что если бы она и в самом деле была настоящей матерью, то не ушла бы к чужому человеку, но сказать ей этого нельзя, — Тихон-то прав, и я тебе тоже посоветую. Не настаивай, ни к чему это, себя попусту не береди и его пожалей. Я его знаю, такой один раз любит… Отруби уж до конца, напрочь, раз решила.

— Он тебя просил об этом? — Аленка не удержалась, часто и беспомощно заморгала. — Просил, да? Просил?

— Нет, не просил. — Захару стало жалко ее, и он невольно умерил голос: — Я говорю тебе, как будет. Ничего ты с этим, дочка, не сделаешь. У тебя любовь, ты ведь сама ушла… будут и дети…

— Ах, вот, значит, в чем дело! — Аленка сцепила руки и заходила по кабинету; ей было мучительно стыдно перед отцом; но она сейчас ни о чем другом не могла думать, ей была нестерпима мысль, что она бессильна что-либо предпринять. Она знала, что Брюханов с дочерью и Тимофеевной уезжает в Москву, и это обстоятельство вносило в ее душу еще большую растерянность; она то решалась еще раз добиваться встречи с Брюхановым (дважды он уже твердо отказал ей в этом), то сама мысль о разговоре с ним, о том, что они окажутся наедине, с глазу на глаз, пугала ее, и она уже почти свыклась с необходимостью устраниться и пустить все на самотек; и вот теперь разговор с отцом опять все смешал и спутал. Она не то чтобы боялась встречи с Брюхановым, она просто ловила себя на том, что ей будет с ним страшно неловко, стыдно. Значит, я не права, я поступила неверно, думала она в смятении и тут же оправдывала себя. Я же не могла иначе, так уж случилось, что я полюбила другого и не могу без него, я нужна ему, а он мне, и он любит меня, и он талантлив, и я должна, должна помочь ему сделать все то, к чему он призван и к чему стремится, и самое главное, что только я могу и должна ему помочь… И этих «что» было много, она запуталась в них окончательно; она жила только остротой данного момента и тревожно, с просящей беззащитностью, посмотрела на отца. У Захара лицо было резким и уставшим, глаза по-вечернему потемнели, и Аленка не могла разобрать их выражения.