Петр Проскурин - Имя твое

— Что нового, Тимофеевна?

— Ничего… Что тут нового, жду, жду, ничего нет, никого нет, как провалились…

— Вот и хорошо, — даже несколько обрадовался Николай, ловко и решительно обходя Тимофеевну, и она тотчас пошлепала вслед.

— Явился — не запылился, — загородив дверь из ванной, где Николай, раздевшись до пояса, с наслаждением плескался, отмывая пот, пошла она в наступление. — Обед давно прошел, а их никого, ни одной, ни другого. Как хозяин из дому, так и порядок долой… Нет, ищите себе другую охотницу по десять раз обед греть, да и какая это, прости господи, еда? Все перестояло, закаменело в сухарь…

— Тимофеевна, а Ксеня где?

— А где ей быть, — все тем же ворчливым тоном ответила Тимофеевна. — Сидит себе, дом строит. Упорная, чертенок, дом валится, а она опять, поди тебе, в какой раз лепит одно на другое…

Николай крепко вытерся полотенцем, поглядел па свое отражение в зеркале, сморщился и, надев рубашку, отправился к Ксене; та, увидев его перед собой, улыбнулась, но от дела не оторвалась; Николай присел рядом на корточки.

— Ты что строишь, Ксеня? — спросил он, внимательно присматриваясь к девочке, почти со страхом отмечая ее поразительное сходство с отцом. — Вавилонскую башню? А?

Ксеня опять серьезно посмотрела на него, улыбнулась и ничего не ответила.

— Понятно… Каждый из нас говорит на своем языке, ты на своем, а я на своем. — Николай поднял брови и, покачиваясь слегка, все с той же пристальностью продолжал рассматривать племянницу. — Разумеется, как тут угадаешь, может, и похожа ты на папу, а может, и еще на кого, тут, Ксеня, дело такое… Хотя тебе самой совершенно на это наплевать… Но это, Ксеня, пока…

— Ты что над ребенком бормочешь? — выросла Тимофеевна в дверях детской, внося с собой аппетитные запахи хорошего борща и жареного мяса; у Николая дернулись ноздри. — Девять часов, а ты не евши блукаешь, — сказала Тимофеевна. — Пошли, я тебе уже налила… Под потолок вытянулся, а разум детский, — решительно оттеснив Николая на кухню, где она кормила всех провинившихся, Тимофеевна тотчас усадила его за стол.

Он жадно съел две тарелки борща, жаркое, и она начала понемногу отходить.

— Не спеши, не спеши, — сказала она, — что, за тобой гонится кто?

— Спасибо, Тимофеевна. — Николай выпил компот, придвинутый к нему Тимофеевной. — Тихон Иванович не звонил?

— В пятница к вечеру, что ль, обещался прилететь, — сказала Тимофеевна. — У них разве какие сроки есть? Может, и к вечеру прикатит, а может, еще с неделю промается. Неладная работа, — вздохнула Тимофеевна. — Вот мой хозяин бондарь был, любую тебе кадушку сделает, любой тебе бочонок, хоть с крантиком, хоть закрытый, хоть какой. А вечером — он тебе дома, никаких там собраний да разъездов… Ты что подхватился?

— Кажется, пришел кто-то…

— Хозяйка пришла, кто ж еще. — Тимофеевна обрадованно затопала к двери при мысли о том, что на плите все еще горячее и не нужно будет еще раз греть. Она выглянула в коридор; Аленка уже разделась и расчесывала у зеркала свои густые волосы.

— Кто дома, Тимофеевна? Коля пришел?

— Беспутная ноне жизнь пошла, — начала было Тимофеевна, но Аленка уже была у Ксени, подхватила ее на руки, закружила по комнате, приговаривая на ушко девочке ее любимые скороговорки, и Ксеня, сразу утратив всю свою серьезность и зацепившись ручками за шею матери, восторженно вскрикивала.

Стараясь не встретиться с Аленкой, Николай проскользнул в свою комнату, лег на диван и прикрыл лицо книгой; к нему заглянула Аленка и сразу же тихонько притворила дверь; Николая перестал мучить неуловимый запах ее духов, и он продолжал все так же, не меняя положения, лежать.

— По-моему, спит, — расслышал он голос Аленки и облегченно передохнул; ему сейчас было невыносимо видеть ее и говорить с ней. Он понимал, что это трусость и не выход из создавшегося положения, и попытался успокоить себя обычным, проверенным способом: в сущности, и это была жизнь, проявление реально существующих сил, и не имеет никакого значения, что случившееся произошло с его сестрой, и то, что Аленка его сестра, в свою очередь всего лишь случайность.

К его досаде, появилась Тимофеевна: увидев непорядок, она тотчас всполошилась, затормошила Николая.

— Заснул, что ль? — спросила она, снимая книгу у него с лица. — В одежде-то, господи, давай-ка я тебе постелю сейчас, а ты ложись, как все добрые люди.

Николай сел, хмуро зевнул и, пока Тимофеевна разбирала ему постель, молчал. Он дождался, когда Тимофеевна, утомительная в своей заботливости, вышла; он уже сумел вернуть себе защитный, несколько иронический тон, всегда выручавший его в трудные минуты. На противоположной стороне улицы начали гаснуть одно за другим окна, и светили лишь вдоль тротуаров таинственные с наступлением глубокой ночи фонари. Вообще молчать и делать вид, что ничего не случилось, — бессмысленно, глупо; нужно подойти к этому с холодным сердцем, расставить фигуры на свои места, решил Николай, по-прежнему хмурясь. Он уже испытал однажды такое же чувство беспомощности, когда ездил домой, в деревню, и впервые встретился с отцом после его возвращения с Камы. Смотрел на отца во все глаза и не знал, как ему поступить; им обоим было мучительно неловко, но и отец па сближение первым тоже не пошел; после двух-трех безуспешных попыток заговорить на общие темы замолчали оба, но Николай все время чувствовал на себе испытующий взгляд отца. С тем и уехал, сославшись на практику; и только мать, укладывая ему в чемоданчик горячие пышки, подняла строгие, все понимающие глаза и сказала тихо: