Петр Проскурин - Число зверя

— Ты не спишь, Лео? — спросила Ксения, повернувшись на бок, придвинулась, положила узкую ладонь ему на грудь. — Какая то странная, летящая ночь… почти бесконечная… Я не мешаю?

— Нет, нет, я думаю сейчас о тебе.

— Что же ты думаешь?

— Да вот думаю, как я мало, оказывается, тебя знаю, — не стал он лукавить. — Почти совсем ничего не знаю…

— А тебе не кажется, что это и есть самое замечательное в наших отношениях? — подумала она вслух. — Я ведь тоже о тебе ничего не знаю, даже и не стремлюсь узнать. Зачем? Можно взглянуть на сие и весьма неодобрительно, так? Я бы сочла себя даже оскорбленной — рыться в прошлом. Вот именно — зачем? Прошлое может исцелить, но может и умертвить…

— Ну, Ксения, никто не говорит, чтобы зарыться с головой в прошлое. Есть ведь и настоящее, ты вот посещаешь какое то общество, то ли словесности, то ли изящных искусств… Погоди, дай припомню — ага, какой то старины…

— Не мучайся, не трудись, Леонид Ильич, — сказала она с некоторым любопытством, приподнявшись, и поглядела ему в глаза. — Оказывается, ты не так уж и мало знаешь обо мне. Ничего особенного — просто собираются единомышленники, раз в неделю, а то и в две, и делятся друг с другом своими мыслями. Естественно, о самом заветном, размышляют, спорят…

— Издают некий подпольный журнальчик, — подсказал Брежнев, и в его голосе прозвучала легкая, почти отцовская ирония. — Кстати, самоиздат у нас запрещен по закону. Пишут под псевдонимами, пророчествуют, вещают…

— Ого! — одобрила она, принимая вызов, легкую дремоту как рукой сняло. — Зря, зря, Леонид Ильич, вы так иронизируете, оскорбляете лучшие и чистые чувства женщины, русской женщины… зря! Да и что в том зазорного, что соберутся тоскующие душой, поговорят о русской судьбе? Вы посмотрите, это же единственный в мире народ, лишенный права на выражение национального самосознания и упорно, намеренно разрушаемый… А во имя чего? Ради химеры интернационализма? Ради этого миража?

— Химеры? Миража?

— Прости, это из одной современной пьесы…

— Погоди, погоди, — остановил ее Брежнев. — Боже ты мой, что у тебя в такой прелестной головке! Химеры! Надо же…

— Прошу тебя, Лео, пожалуйста, я с детства не выношу никакой политграмоты, у меня от нее мигрень получается. Не надо, не комиссарствуй, — попросила она, смиренно прикрыв глаза с заплясавшими в них дьяволятами. — И чем уж так провинился русский народ, русский человек? За что их прямо таки на дух не переносят? Вроде бы и статью, и умом не хуже других, — чем же он такое заслужил?

Не воспринимая пока всерьез неожиданного и ненужного разговора, Брежнев блаженно потянулся, закинул руки за голову.

— Неужели для тебя нет ничего интереснее? Ну, хотя бы на данный политический момент? — спросил он лениво. — Для меня такого вопроса вообще никогда не существовало и не существует. У нас один единый народ — советский. И моя мечта, если хочешь, узаконить такое положение раз и навсегда. Ты что, не веришь?

Она вздернула носик, вытянулась, устремив широко открытые глаза в потолок, отяжеленный чуть ли не по всему пространству аляповатой и безвкусной лепниной.

— Дорогой учитель, да, не верю, — призналась она, и затаенная улыбка, далекая и отстраняющая, проступила у нее на лице. — Посмотрела бы я, как обрадуются сему новшеству, допустим, грузины, армяне, узбеки или хотя бы наши симпатичные и вездесущие милые евреи. Я представляю, с каким ужасом будет дуть себе на плечи наш гений — Рашель Задунайский…

— Слушай, Ксения, а почему, собственно, такая прогрессивная идея должна стать кому нибудь поперек горла? Ну, грузинам, туркам и даже евреям? — спросил Брежнев, начиная невольно втягиваться в нелепый разговор. — Что, собственно, здесь плохого?

— А на ком же им всем тогда ехать, если все одинаково станут советским народом? Всем этим грузинам, эстонцам, евреям и прочим инородцам? — в свою очередь удивилась Ксения. — Кого они будут учить жить, кем они станут командовать?

Недовольно заворочавшись, Брежнев сбросил ноги с кровати, потянул себе на колени простыню и закурил. «Какая то абсолютная ерунда, — подумал он, глубоко затягиваясь раз и второй. — Изумительная женщина, любого с ума сведет, а в голове сквозняки свищут. Зачем ей подобная чепуха, в такой трясине сам черт с головой и рогами увязнет. Надо будет обязательно оторвать ее от всяческих заумных умников — мудрствовать у нас каждый горазд, наговорят сорок коробов, и все лесом. Хлебом не корми — дай почесать язык. Это ведь только так говорится — хлебом не корми. Попробуй закрой магазины, сразу истина и проявится, никакое правительство без танков не усидит».