Петр Проскурин - Число зверя

«Я не настолько проницательна, — возразила она. — Не понимаю, о чем идет разговор…»

«Ты такая талантливая и красивая, — вздохнул он. — Зачем ты ввязалась в эту бездушную и бесстыдную политику? Поверь мне, дорогая моя и неповторимая, ты никогда и ничего в мире не изменишь, изменить что либо может только добро и любовь…»

«Мы все хотели жить и оставаться счастливыми и чистыми, а этого нельзя. — Она смотрела на него по прежнему отстранение — Ах, эти белые одежды! Взгляни, Леонид, они ведь сплошь покрыты пятнами грязи и крови. Невинной крови. Но уж лучше такая истина, чем ваша елейная, отвратительная ложь. Любовь, добро! Какая любовь и какое добро?»

Он глядел на нее в изумлении — такой прекрасной и недоступной он ее никогда раньше не знал, и его просветлевшие глаза сказали об этом. Она постаралась ничего не заметить, и ему стало обидно и больно. За что? Ведь он так ее любил, так берег…

«А, понимаю, — сказал он тихо. — Это еще одна твоя роль, еще один характер русской женщины, идущей вслед за своим избранником на каторгу… Но что это изменило или изменит в России?»

«А в России ничего и не надо менять, — отрезала она. — Слишком много развелось пророков — все учат, учат, и все почему то именно Россию… Что она так всем приглянулась?»

Он пропустил непростительную резкость мимо ушей и даже улыбнулся — с умной женщиной, к тому же обворожительной и любимой, нельзя было спорить, но он и теперь не удержался и все таки спросил все с той же беспомощной усмешкой:

«Ну, а что такое сама Россия? Разве кто знает? Ты, Ксения, знаешь?»

«Конечно, — отозвалась она с какой то надменной и вызывающей грацией. — Россия — это я!»

«Полно, Ксения, озорничать, — попросил он примиряюще. — Давай оставим решение этого вопроса истории, а сами что нибудь выпьем… У тебя не найдется рюмки коньяку? Раз ты хочешь, будь самой Россией, ты имеешь право… На все… Только где же ты так долго пропадала? Я не видел тебя уже целую вечность… И соскучился, ужасно соскучился…»

И вновь она взглянула недоверчиво и насмешливо.

«Полно, Леонид Ильич! В нашем с вами возрасте пора думать о душе да о Боге…»

«Ну уж нет! — энергично, со вспыхнувшей внезапно молодой страстью запротестовал он. — Нам еще рано сдавать рубежи… да и зачем?»

Они встретились глазами, и у нее слегка шевельнулись губы, она что то сказала, — он не расслышал.

«Что, Ксения? Ради Бога, что?» — спросил он, понимая, что времени уже не осталось и уже подбирается и копится вокруг мрак, и лишь в воздухе или в голове дрожит еще, замирая, отраженный звон чего то огромного и непостижимого, уже пронесшегося мимо. И тут душа Брежнева и сама жизнь как бы оборвались. Он хотел сказать последнее и самое важное — и не мог, да и руки мертво обвисли — не шевельнуть, некто безжалостный и неотвратимый взял и вынул из его души самое необходимое — возможность надеяться, ждать и радоваться своему ожиданию. Он различил в дальнем углу затаившуюся в мглистом тумане сутулую знакомую фигуру и побледнел. Теперь он боялся взглянуть в сторону женщины, — если бы они оставались одни, вдвоем, все еще можно было бы исправить, но вот так, под холодным взглядом человека в больших, словно приросших к его лицу очках, с вызывающими отвращение тонкими губами, все окончательно рушилось…

Но был и момент колебания, проснулся давно утраченный зуд, и мозг все разметил и определил: один прыжок — и этот с извивающимися губами тихий палач ударится головой о стену, а выхватить у него револьвер — сущий пустяк. Пристрелить этого прохвоста, действующего якобы от имени закона и народа, не займет и секунды… ну, а дальше?

Многое бесповоротно упущено, ведь вся охрана, и внутренняя, и внешняя, подчинена именно этому субъекту в очках — вездесущая, неодолимая сила, да ведь и Стас ежедневно перед ним отчитывается… Стас! Стас? Неужели и он…

Брежнев растерянно повернулся, увидел лицо единственного дорогого в мире существа, шагнул к Ксении и стал успокаиваться. Ему никто не мешал, и лишь назойливый и непрошеный гость в очках стал вырисовываться резче и почему то стал улыбаться.

«Ксения, Ксения, я сейчас все объясню…»

«Благодарю тебя, не стоит, — с видимой досадой оборвала она. — Ничего не надо. Возвращайся к себе, здесь, чувствуешь, сыро, еще простудишься. Будь счастлив, Леонид… Уходи, уходи, отчего ты такой несносный? Уходи, все уже сделано, и ничего воротить нельзя, так не бывает…»

Последние слова окончательно сразили Брежнева, и он словно оказался в центре какого то пустынного и холодного пространства, а сама Ксения, в сопровождении все того же незваного гостя в очках, стала удаляться и таять, и тогда Брежнев, бросившись следом, схватил ее за плечи и рывком повернул к себе.