Марк Харитонов: Ловец облаков

Сплошная бессонница, очнулся снова отец и с недоумением посмотрел на оказавшееся в руках полено. Послед нее, что ли, осталось? Сейчас принесу еще, поспешил сказать Иннокентий. Босые пятки ощущали неровности вздутого пола, между гнилыми половицами зиял черный провал. Куда же ты? — слышал он за спиной голос мамы, она окликала его, с трудом ковыляла из кухни. Подожди! Даже вареников опять не попробовал. Сейчас вернусь, крикнул он, не оборачиваясь, ощущая постыдное облегчение, как в детстве, когда удавалось, набедокурив, вовремя улизнуть, спрятаться. Про заслонку забыл все таки. Ничего нельзя было вернуть, и вернуться было нельзя, только чувствовать себя на всегда виноватым перед родителями.

Ступенька крыльца провалилась. Вместо поленницы за углом оказались груды битого кирпича, доски заброшенного строительства. У незнакомой дорожки оставлено было серое корыто с засохшим цементом. Над горкой сырого песка, возвышаясь, желтел одуванчик. Поляна вокруг была уже белой от отцветших кругляшей — маленьких игрушечных облаков. Глыбы затверделого мусорного бетона, тронутые серо-зеленым лишайником, постепенно становились частью природы. Приходилось глядеть под ноги, чтобы не пораниться, не ступить в лужу слизистых кухонных отбросов; ее густо покрывали, копошась, громадные жирные мухи.

За деревьями зарозовело рассветное небо. Иннокентий поднял взгляд и увидел перед собой покрытое лесами кирпичное строение. Оно уходило высоко вверх и там обрывалось неровными уступами. Он вошел в от крытый черный проем и сразу оказался в колодезном сумраке. Пахло строительной сыростью. Воздух заполняла, как паутина, болезненная тишина. Спираль металлической лестницы поднималась куда то вверх.

Иннокентий поднял взгляд — и словно со дна глубокого круглого колодца увидел над собой круговерть облаков. Пришлось прислониться рукой к стене. Перед ним открывалось то, о чем он всегда мечтал, — возможность подняться наверх.

Кружевные литые ступени были высокими, каждый шаг давался теперь с усилием. Легкость недавнего пробуждения испарилась, тело тяжелело все больше. Поравнявшись с проемом очередного круглого окна, он останавливался, поглядывал наверх, отмечая приближение цели. Зеленый пар курился теперь внизу. В одном месте между нижними оконными кирпичами успела накопиться земля, из нее поднялся нежный росток лебеды, по нему ползла вверх божья коровка. Иннокентий хотел подставить ей палец, чтобы взять наверх вместе с собой, но она, не дожидаясь, выпростала из под лаковых тяжелых надкрыльев прозрачные, настоящие, и взлетела сама, все выше, выше. Иннокентий со чувственно проследил ее полет и продолжил подъем.

Наконец, он оказался на верхней площадке еще не за вершенной стройки. Круглая кирпичная кладка вокруг деревянного помоста оставалась разновысокой, уступчатой, над ней криво торчали в разные стороны ребра строительных лесов. В единственной почти готовой стене оставался открытый проем.

Над деревьями из-за горизонта поднималось, увеличиваясь, большое круглое солнце. Оно заглянуло в проем, засияло все ослепительней, наполняя его. Башня плыла навстречу ему, навстречу ветру и облакам. Воз дух звенел оглушительно. Иннокентий на миг зажмурился, приспосабливая глаза к сиянию.

Перед ним во всю ширь открывалась картина, которую он мысленно рисовал всю жизнь, — последняя, счастливейшая картина. И он шагнул в нее с чувством сбывшегося освобождения.

На этой картине был сам Иннокентий, счастливый ловец облаков, во весь рост, в неровной кирпичной раме. Зрителю со спины были видны только его уходящие, исчезающие босые пятки, затылок стал уже совсем прозрачным — просвет, полный бледной утренней синевы. То, что было его телом, на глазах таяло, растворялось. Сквозь него открывался прекрасный сияющий мир — художник переходил в него, чтобы уже не вернуться, как никогда не возвращаются на своих путях облака.

Знакомая улица плыла среди них. Вишневый цвет прохладно розовел в рассветных лучах. Печной дым отделялся от трубы, плыл над крышами, унося с собой внутреннее тепло дома, запах праздничных, еще не подрумянившихся пирожков. Взбитые сладкие белки набухали в воздушной миске под легким маминым веничком. Пирамида пухлых подушек неслась по ветру трехъярусными фрегатными парусами. От слегка подсиненных наволочек исходила прохлада и свежесть детства, полотно прострочено было на маминой швейной машинке следами невидимой мышки. Она только что пробежала по белизне, что-то с собой унося — Иннокентий узнал в дальнем облаке очертания молочного зуба, который он когда-то бросил под печку, приговаривая, как учила мама: «Мышка-мышка, вот тебе лубяной, дай мне костяной». Мама и отец смотрели от калитки, запрокинув навеки головы и прикрывая от солнца глаза ладонями. Растрепанный свет запутался в волосах хохочущей девушки, она взлетала на качелях все выше и выше, в край кипенно-белых холмов и долин, небесных хребтов и потоков. Увидевший их растворялся в этом сиянии, чтобы остаться в нем уже навсегда.