Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных

— Ну, будет вам разговаривать, пора спать. — Она встала и, потушив свет, добавила: — Лилиана очень несчастная, сами знаете, и, конечно, надо ее пожалеть. А Синьора святая женщина.

Уго понял, что тактика у него правильная, хотя есть еще вопросы, которых пока не стоит касаться.

Комната погрузилась во мрак; сквозь закрытые ставни медленно потянулись лунные нити, казавшиеся все светлее, по мере того как глаза привыкали к темноте. В тишине явственно слышно было тиканье часов, лежавших у Джезуины на ночном столике, но оно как будто доносилось издалека. Часы казались приятным и немного таинственным собеседником.

Шло время. Уго и Джезуина молчали, погрузившись в свои мысли. На улице пронзительно мяукали коты, на верхнем этаже раздавался звук тяжелых шагов: наверно, Беппино ходил по комнате взад и вперед. Патрули повторяли свой обход с большими промежутками. Из «штаба», расположившегося в гостинице, долетали смягченные расстоянием неясные голоса. Потом — или это показалось? — послышались глухие рыдания Маргариты, бой часов. И снова тишина, такая глубокая тишина, что, казалось, можно было ощупать ее рукой. И Джезуине с Уго думалось, что жизнь замерла в ожидании первого пения петуха, которое разбудит ее, нарушив очарование. Оба отдавались течению своих мыслей, вглядываясь в черный силуэт соседа и убаюкивая друг друга своим дыханием.

Внезапно Джезуина стала думать вслух. Она удивилась, услышав вдруг собственные слова, которые вырвались у нее, и сейчас же замолчала. Но мысль уже была высказана: «Он и не подумал об Олимпии!»

Джезуина не обращалась к Уго; она говорила сама с собой, вернее, с тем образом Уго, какой бессознательно складывался в ее представлении. О его соседстве она и не думала, и, когда Уго ей ответил, она даже вздрогнула, но ей почему-то было приятно услышать его голос. Приятно было и отвечать ему.

— Об Олимпии я не беспокоюсь, — сказал Уго. — Такая женщина сама выпутается из беды.

— Она была вашей подружкой, если не ошибаюсь? На этот раз он ответил искренне:

— Я три месяца жил с ней, вот и все. Не хочу ее оскорбить, но, видите ли, между нами было что-то вроде договора: я тебе даю столько-то, ты мне — столько-то. Не знаю, понимаете ли вы меня, Джезуина. Ну а теперь, после того, что случилось, договор расторгнут. Олимпия наверняка поняла это с первой же минуты.

— Что она должна была понять? Что она пошла на риск для человека, который через несколько часов и думать о ней позабыл?

— Вы — наивная девушка, дорогая Джезуина! Это я вам говорю как комплимент. Мне, правда, трудно объяснить… Очень сложно получается. Боюсь, что вы сочтете меня самодовольным.

— Ну-ка, послушаем эти сложные объяснения, — сказала она.

Они перешептывались во мраке ночи, в двух шагах от комнаты Синьоры, которая, вероятно, не спала и своим острым слухом ловила их шепот, поглаживая по голове уснувшую наконец Лилиану.

Джезуина сидела совсем близко от Уго, и, приглядевшись, они различали в темноте лица друг друга, белевшие в отблесках лунного света, просачивавшегося сквозь ставни.

Уго снова начал:

— Видите ли, сказать-то можно, но не так просто убедить такую девушку, как вы. Я вот что хотел сказать… — Он подыскивал слова, стараясь пояснее выразить свою мысль. — Олимпия должна была понять, что после всего, что произошло, я стал тем Уго, каким был прежде. А тот Уго, каким я был прежде, не связался бы с женщиной, которая шляется по панели.

— Так! — сказала Джезуина, и в ее голосе послышалась ироническая нотка. — Прежний Уго был, значит, святой! Вы в этом меня хотите убедить?

— Совсем нет! На нашей улице нет секретов. Недаром меня прозвали «петухом» за то, что я вечно гоняюсь за юбками. Да я вовсе и не презираю несчастных гулящих бабенок, которые занимаются таким ремеслом. Но только поймите: мой образ мыслей иной, чем у какого-нибудь фатторе. В последнее время я опустился. И пробуждение было слишком уж страшным. Разве я мог первым делом подумать об Олимпии? Понимаете меня теперь?

— Нет! — сказала Джезуина. — Вы хотите передо мной оправдаться, поскольку я женщина. А на самом деле вы вели себя с Олимпией так же, как все мужчины обходятся с женщинами: вышвыривают нас, когда мы им не нужны.

Уго был искренен; в первый раз он говорил с полной откровенностью. И на слова Джезуины он ответил то, что думал, — грубо и так же иронически, как она:

— Вы поете с голоса Синьоры! Попробуйте поразмыслить своим умом!

Но произошло нечто неожиданное: Джезуина не обиделась. Ее ответ заставил Уго призадуматься, и у него вновь родилась надежда на то, что девушка ему поможет.