Васко Пратолини - Семейная хроника

может у матери быть твое лицо?

— Конечно, нет, она была совсем не такая.

— Какая же?

— Не знаю, Ферруччо!

— Ты, что же, не видел ее? Раз ты писатель, опиши мне ее.

— Я тоже не помню, какая она была при жизни. Помню ее лишь в гробу.

— Как?

Я рассказал тебе все, как было. И с каждым новым чувствовал, что освобождаюсь от тайны, которую слишком долго скрывал. Ты сказал:

— Напугал ты меня. — Потом робко улыбнулся. — А если я умру, ты тоже сгонишь с меня муху?

Теперь мне хотелось заплакать, громко, по-детски. Я положил лицо тебе на грудь, чтобы ты ничего не заметил. Ты сказал:

— Ну поднимись же, чудак, мне тяжело. Я совсем не собираюсь умирать.

Потом ты сказал:

— Ты ни разу не расспрашивал о маме нашего отца?

— Расспрашивал, но он ничего не ответил мне толком. Однажды я специально поговорил с ним. А когда вернулся домой, то, чтобы не забыть, записал все, что услышал.

— У тебя сохранился этот листок?

— Кажется, да. Если найду его, то завтра принесу тебе.

Я нашел листок и на другой день прочел тебе все, что наш отец помнил о матери.

12 сентября 1938 года. Я зашел за отцом в, лавку. Снова расспрашивал его о матери. В общем, разговор был таким:

Я. Как ты познакомился с мамой?

ОН. Я был приказчиком в магазине красок на виа Кальцайоли. Мама работала портнихой неподалеку, на Корсо.

Я. Кто тебя с ней познакомил? Как ты впервые заговорил с ней?

ОН. Разве теперь вспомнишь! Ведь прошло уже двадцать семь лет.

Я. Когда ты предложил ей стать твоей женой, она сразу согласилась?

ОН. Кажется, да. Мы поженились через десять месяцев после обручения. Ее родные были против, но она сказала, что покончит с собой, если они не позволят ей выйти замуж. И это была не пустая угроза.

Я. Откуда ты знаешь?

ОН. Этого не объяснишь словами!

Я. Она тебя очень любила?

ОН. Да, конечно. Но она была странная женщина. Я никогда не мог ее хорошенько понять,

Я. Ты что-то хочешь от меня скрыть.

ОН. Да нет же. Просто она была странная…

Я. Как это?

ОН. Что я могу тебе сказать? Иногда она предлагала мне прогуляться. Старательно одевалась и все такое. Потом меняла свое решение и оставалась дома.

Я понял, что отец ничего больше не может мне рассказать, он вспоминает о матери как о чем-то далеком, расплывчатом и непонятном. Он говорил со мной робко и, как мне показалось, считал мои расспросы какой-то причудой.

Ты таял с каждым днем, но это медленное физическое истощение словно обостряло душевную чувствительность. Нервное напряжение чудесным образом поддерживало в тебе жизнь, и это вселяло в меня надежду, перед которой отступал даже разум. Гнойная рана постепенно з-крывалась, и в ходе твоей таинственной болезни, хотя тебя больше и не лечили, появились неожиданные симптомы улучшения. Но тело твое разлагалось, ты терял силы. Когда я помогал сестрам, которые обмывали тебя и меняли белье, мне приходилось стискивать зубы. Твое исхудавнee, похожее на скелет тело словно покрылось тонким слоем пергамента; лишь опавший сгусток мускулов сохранил чувствительность. Сестры после долгого, терпеливого прощупывания кололи тебя в ляжку, минуя нерв. Твое прекрасное тело атлета больше не существовало, кровотечения и боль от раны в ягодице постепенно иссушили его. Но твое бледное лицо, на котором голубым пламенем горели глаза, дышало жаждой жизни, — это пробуждало надежду и в то же время усугубляло трагедию. Когда тебя снова укладывали на кровать, оставляя открытым только лицо и красивые белые руки, сила твоего духа вновь рождала во мне несбыточные надежды. Ты говорил:

— Я теперь на себя не похож, да? Но я выкарабкаюсь. Только ты меня не бросай… Я все думал о том, что ты мне рассказывал про мамину болезнь. Теперь мне кажется, что бабушка не поняла моего вопроса.

— Ты сказал ей «эпилепсия»?

— Да.

— Тогда она наверняка не поняла. Если бы ты сказал ей «конвульсии», она бы ответила «нет».

— Ты не рассердишься, если я задам тебе один вопрос?… Правда ли, что мама была безумной?

— Нет, неправда. Эта мысль не покидает тебя с детства, но все это сплошная ложь.

— Я знаю, что мама умерла от менингита, и главной причиной были осложнения после родов да еще испанка. Но прежде она не была безумной?

— Нет, нет, нет… Тебе кто-то внушил эту мысль!

— Никто не сказал мне ни слова. Я сам вообразил это. Мысль о ее безумии все время преследовала меня. Ночью, когда я лежу с открытыми глазами, я прошу у нее прощения, и мне все кажется, что плохо прошу. Теперь ты понимаешь, почему я хочу представить ее себе живой, ведь раньше я воображал ее безумной!