Дуглас Кеннеди - Момент

— Я приготовила тебе шоколадное молоко, Томас.

Я молчал.

— Прости, что ударила тебя.

Я молчал.

— Томас, пожалуйста… я была не права.

Я молчал.

— Но ты же не можешь сидеть в шкафу целый день.

Я молчал.

— Томас, это уже не смешно.

Я упорно хранил молчание.

— Твой отец очень рассердится…

Наконец я подал голос:

— Мой отец поймет. Он тоже ненавидит тебя.

От этих слов мать зашлась в истерике. Я слышал, как она отпрянула от двери и вышла из комнаты. Ее рыдания становились все громче. Они были слышны даже из моего логова. Я открыл дверцу шкафа — в глаза ударил яркий свет из окна — и пошел на звуки плача. Мама лежала лицом вниз на своей кровати.

— Я соврал, когда сказал, что ненавижу тебя.

Рыдания не утихали.

— Я просто хотел почитать твою книгу.

Она продолжала плакать.

— Я опять пойду в библиотеку.

Плач внезапно прекратился. Она села на кровати.

— Ты хочешь сбежать? — спросила она.

— Как мальчик в твоей книге?

— Это выдумка.

— Я не хочу сбегать, — солгал я. — Я просто хочу сходить в библиотеку.

— Ты обещаешь, что вернешься домой?

Я кивнул.

— Будь осторожен на улице.

Когда я выходил из комнаты, мать сказала мне вслед:

— Писатели очень ревностно оберегают свой труд. Поэтому я так разозлилась…

Она не договорила.

И я ушел.

Спустя много лет, на нашем третьем свидании, помню, я рассказал эту историю Джен.

— Так твоя мать все-таки дописала книгу? — спросила она.

— Больше я никогда не видел ее за машинкой. Но, возможно, она работала, пока я был в школе.

— А что, если рукопись спрятана где-нибудь на чердаке?

— Я ничего не нашел, когда отец попросил меня разобрать вещи матери после ее смерти.

— Ее убил рак легких?

— Да, ей было всего сорок шесть. Мать и отец всю жизнь ругались и всю жизнь курили. Причина и следствие.

— Но твой отец, слава богу, жив?

— Да, со времени маминой смерти у отца уже пятая подружка, и он по-прежнему смолит по пачке в день.

— А ты так и не избавился от привычки сбегать.

— Вот тебе еще причина и следствие.

— Наверное, в твоей жизни просто не было никого, кто мог бы удержать тебя на месте, — сказала Джен, накрывая мою руку ладонью.

Я лишь молча пожал плечами.

— Ты меня заинтриговал, — продолжила она.

— У каждого есть старая боль, а то и две.

— Верно. Но есть боль, с которой можно жить, и есть та, что никогда не проходит. Какая из них у тебя?

Я улыбнулся и ответил:

— О, я уживаюсь со всеми.

— Ответ стоика.

— Не вижу в этом ничего плохого, — сказал я и сменил тему.

Джен так никогда и не узнала про боль, которая была моей постоянной спутницей. Я всегда избегал разговоров об этом. Однако со временем она все-таки догадалась, что мое прошлое не только живет в настоящем, но и отбрасывает тень на наши отношения. И еще она чувствовала, как что-то во мне сопротивляется нашей близости. Впрочем, к таким выводам она пришла уже гораздо позже.

А на следующем свидании — в ту ночь мы впервые были близки — я заметил, что она, оценивая меня, решила, что я… скажем так, другой. Джен была юристом, партнером в солидной бостонской фирме. Она зарабатывала большие деньги, представляя крупные корпорации, но каждый год обязательно вела один процесс на общественных началах, «чтобы успокоить совесть». В отличие от меня, она уже имела опыт длительных отношений; ее бывший бойфренд, коллега-адвокат, получил выгодное предложение по работе и воспользовался переездом на запад как поводом для расставания.

— Иногда думаешь, что все у тебя стабильно и прочно, а потом обнаруживаешь, что это не так, — призналась она мне. — И тогда ты задаешься вопросом, почему же интуиция не подсказала тебе, что все давно идет наперекосяк.

— Возможно, он говорил тебе одно, а думал другое, — сказал я. — Так часто бывает. У каждого в душе есть тайники, куда они предпочитают никого не впускать. Вот почему мы никогда не можем до конца понять даже самых близких. Проще говоря, чужая душа потемки.

— «И самая большая загадка — ты сам». Кстати, цитата из твоей книги об Аляске.

— Я бы солгал, если бы отрицал, что польщен.

— Отличная книга.

— В самом деле?

— Ты хочешь сказать, что не догадывался об этом?

— У меня, как у всех писателей, стойкое недоверие к тому, что я мараю на бумаге…

— Откуда такая неуверенность?

— Думаю, это всего лишь атрибут профессии.

— В моей профессии такое недопустимо. Юристу, который не уверен в себе, никто не станет доверять.