Дуглас Кеннеди - Момент

Утро. Во всяком случае, свет струился в окно. Я открыл один глаз. Это была страшная ошибка, поскольку сама попытка возродиться на планете Земля сопровождалась мигренью космического масштаба. Я провел по губам языком и ощутил отвратительный привкус сухой блевотины. Попытался пошевелиться, но меня охватил липкий озноб, который наступает после ночной лихорадки. Простыни были влажными и воняли рвотой. Чтобы встать, пришлось приложить усилие — равновесие пока не вернулось. Каждый шаг был подобен упражнению по ориентации в пространстве. Когда я доковылял до ванной, на меня снова накатила тошнота, на этот раз вызванная зрелищем. Все вокруг было забрызгано рвотой.

Бывают в жизни моменты, когда просто хочется свернуться клубком на полу, крепко зажмуриться и прогнать прочь последствия собственной глупости. Но, вымуштрованный отцом-морпехом, который приучил меня застилать постель по-больничному безукоризненно, чистить до блеска обувь и убирать за собой, я заставил себя пройти на кухню, подставить голову под кран (дежавю с прошлой ночи?) и дождаться, пока арктически холодная берлинская вода приведет меня в чувство. Потом я достал из кухонного шкафа тряпку, ведро, несколько губок, резиновые перчатки и бутылочку немецкого моющего средства, которые купил, когда переезжал на квартиру.

Целый час ушел у меня на то, чтобы ликвидировать вчерашние безобразия. Я провел полную дезинфекцию ванной комнаты, убедившись, что не осталось ни визуальных, ни обонятельных следов моего морального падения. Это был унылый и тяжкий труд, и, тупо отдраивая поверхности, я все твердил себе: Теперь ты знаешь, почему это называют дурью. События прошлой ночи постепенно проступали в голове. Тебе еще повезло, что ты отделался рвотой и жутким похмельем.

Как только ванная засияла чистотой и наполнилась свежестью лимонного аромата, постель была застелена чистым бельем, мое тело подверглось экзекуции ледяным душем, зубы неоднократно почищены, а в утробу влиты две чашки кофе (без обратного эффекта)… короче, после наведения полного порядка в квартире и устранения хаоса в мыслях я приступил к описанию своих приключений. Я так увлекся, что даже не заметил, как пролетело время. На часах было два тридцать пополудни. Боже, я потерял почти целый день. Нужно было срочно придумать, чем компенсировать этот провал. План родился такой: дописать дневник. Отнести в прачечную грязное постельное белье. Пообедать в «Стамбуле». И вернуться домой, чтобы начать редактировать эссе, хотя я понимал, что в таком состоянии лучше просто прочитать написанный текст, а уже завтра лепить из него нечто удобоваримое.

Дисциплина, дисциплина. Единственный антидот неразберихи и хаоса в жизни. Но, продолжая заносить в блокнот подробности вчерашнего сумасшествия, я все отчетливее сознавал, что погружение в этот безумный декаданс на самом деле доставило мне удовольствие. И еще меня занимал вопрос: чего искали в жизни все те, кто собрался в такой клоаке? В каком-то смысле это было коллективное помешательство на почве наркоты, алкоголя и грубого секса, вызов общепринятым нормам морали. Der Mond über Alabama был оазисом сибаритских удовольствий, за которые на воле можно было угодить за решетку. Я почти не сомневался в том, что большинство завсегдатаев этого злачного заведения имели такое же буржуазное происхождение, как и я. Что влекло их в Der Mond Ober Alabama? Возможно, та же причина, по которой все они выбрали Западный Берлин в качестве своего постоянного или временного пристанища. Здесь никто не заставлял тебя встречаться с правильными людьми и в правильных местах. Здесь не нужно было работать локтями, пробиваясь в жизни. Здесь можно было спать, с кем хочешь, и никто не показывал на тебя пальцем. Здесь тебя никто не замечал, и никому до тебя не было дела. Здесь, в Берлине, ты был изолирован от внешнего мира, и, если это тебя устраивало, ты мог здесь остаться.

На этой мысли я поставил точку в дневнике. Закрыв колпачком авторучку, я отметил, что мое общее физическое состояние несколько улучшилось. Если поутру оно было чудовищным, теперь стало всего лишь ужасным. Я подхватил сумку с грязным бельем и собрался в прачечную. Надев пальто, открыл дверь, чтобы спуститься вниз. Но, едва ступив на лестницу, расслышал звуки, которые повергли меня в ступор: скрежет иголки, застрявшей в проигрывателе, и другой, куда более зловещий, — стон от боли. Стон был тихим, почти утробным, как будто кто-то давился. Собственной кровью.