Николя смотрел фильм в частном просмотровом зале в Нью-Йорке, незадолго до его выхода на экраны. Рядом с ним сидели Алиса Дор и его американская издательница Карла Марш. Тоби Брэмфилд должен был подойти к концу просмотра. В течение первых минут Николя ничего не воспринимал, словно у него перед носом захлопнули дверь. Может, он ошибся, доверившись Тоби Брэмфилду? Потом магия сработала, и Николя позабыл о своей книге. Молодой австрийский композитор написал для фильма изумительную мелодию и в ней сумел точно ухватить характер Марго, со всей ее цельностью и с противоречиями. Соло фортепиано трогало до глубины души. В той сцене, где препираются дочери Марго, Роз и Анжель, Николя умирал со смеху. Девочек здорово сыграли две молоденькие актрисы. В сцене отчаянной ссоры Марго и ее младшего брата Себастьяна он вцепился в кресло. Точность и естественность игры Робин Райт и актера, исполнявшего роль ее мужа Арно, его просто потрясли. Но самое сильное впечатление произвели на него сцены, где Марго танцевала, сначала у себя на кухне, а потом в ночном кабачке в Генуе, с итальянским гидом Сильвио. А в ретроспективной сцене из прошлого Луки Дзеккерио у Николя на глаза навернулись слезы. Тоби на редкость ярко и пронзительно сумел передать характер и необычайное обаяние этой колоритной личности и весь трагизм гибели Луки в Швейцарских Альпах, когда тело его так и не нашли. А со сцены в Камольи и до самого конца, когда Марго открывает тайну отца и спрашивает себя, как же ей все это пережить, он просто тихо плакал, стыдясь своих слез, поскольку сидел между Карлой и Алисой. Но у них тоже глаза были на мокром месте, и они уткнулись носом в платки. Когда снова зажегся свет, все трое, с покрасневшими глазами, бросились обнимать друг друга. Войдя в зал после просмотра, Тоби Брэмфилд воздел к потолку костлявые руки и завопил: «Аллилуйя! Они плачут! Все ревут!» Потом, когда фильм уже вышел на экраны, Николя слышал, как Тоби сказал в каком-то телеинтервью: «У романа и у фильма один генетический код, они как родные братья». Эта фраза тоже его согрела, и он принялся размышлять об истоках сокровенного генетического кода своей книги. В романе он опустил один из ключевых эпизодов, который разыгрался в две тысячи шестом в гериатрическом отделении клиники, где содержался Лионель Дюамель. Теперь, оглядываясь назад, он понимал, что этот эпизод все равно незримо присутствовал в тексте романа и засел где-то в самой сердцевине. Ведь он круто изменил его жизнь, своей неприкрытой брутальностью пробурив туннель сквозь все изгибы сознания. И в конце темного туннеля виднелся луч света, освещавший путь. Он не знал, куда приведет этот путь, но его надо было пройти. Инстинкт подсказывал, что писать надо о самом туннеле, а не о луче света в его конце.
Николя никогда не упоминал об этом инциденте. Хранил в памяти, и все. Как фотограф инстинктивно определяет, что включить в кадр, что нет, так и он знал, что войдет в повествование, а что должно остаться за кадром.
Лионель Дюамель умер в две тысячи седьмом в возрасте семидесяти семи лет. Он уже не застал превращения внука в Николя Кольта. Его поместили в клинику в две тысячи четвертом, когда его дочь Эльвира признала очевидным, что старик не может больше жить один в квартире на бульваре Сен-Жермен. Он уже не сознавал, что происходит вокруг, оставлял включенным газ, забывал, как его зовут, мог заблудиться возле собственного дома. По отношению к родным, соседям и сиделкам, которых для него нанимали, он проявлял агрессивность. Врачи диагностировали у него болезнь Альцгеймера. Он не хотел уезжать из дома, но выбора не было. Клиника находилась возле улицы Вожирар, недалеко от улицы Пернети. Николя редко навещал деда: каждый визит был мучением. Как правило, Лионель находился под воздействием лекарств, и посещения проходили без эксцессов. Но сама атмосфера клиники, ее запах, зрелище затворенных там слабоумных стариков были для Николя тягостны.
В тот октябрьский вечер, оставивший глубокий след в его жизни, он купил букет цветов возле станции метро на улице Раймон-Лосеран. Моросил мелкий дождь. Наступил час пик, и машины, бампер к бамперу, выбрасывали рекордное количество выхлопных газов. Внутри клиники было жарко и душно, беспощадно-яркий свет ослеплял. Николя снял пальто. Палата Лионеля Дюамеля находилась на последнем этаже, в гериатрическом отделении. Большинство пациентов носили на запястьях магнитные браслеты, и если кто-нибудь из них пытался выйти за территорию отделения, тут же слышалось завывание сирены. Входя сюда, Николя старался не поднимать глаз: слишком тяжело было смотреть на стариков. Одни целыми днями в полусне сидели в креслах на колесиках, их сморщенные лица искажали вымученные улыбки, бритые головы беспомощно тряслись, с потрескавшихся губ стекали струйки слюны. Другие, подергиваясь от тика, опираясь на палки или на ходунки, бродили, как зомби, скособочившись и приволакивая ноги. Иногда из какой-нибудь палаты слышался вопль и за ним сразу успокаивающий голос врача или медсестры. Но больше всего могли напугать пациенты, которые имели вполне нормальный вид, играли в шахматы или раскладывали пасьянс, были одеты в домашнюю одежду, и руки у них не тряслись. Словом, не проявляли никаких признаков слабоумия. Они радушно улыбались каждому посетителю, как и положено добрым бабушкам и дедушкам. Но Николя избегал встречаться с ними взглядом: в их жадных, неестественно блестящих глазах слишком быстро загорался огонек безумия. Одна такая респектабельная бабушка однажды с неожиданной прытью вцепилась ему в промежность, похотливо ухмыляясь и высунув кончик желтого языка.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу