Эрик Делайе - Переплётчик

«Мальчик», — сказала помощница и принялась обмывать ребёнка. Он разразился плачем и описался, чем вызвал бурный восторг окружающих. А вот у Анны-Франсуазы всё было не столь хорошо. Она бледнела на глазах, Жарне не мог понять, откуда течёт кровь, и руки его постепенно начинали дрожать. И самое страшное, что на глаза доктора наворачивались слёзы, потому что он боролся до последнего за человека, которого любил, и при этом понимал, что борьба тщетна, что ничего не выйдет. Он уже знал, что Анна-Франсуаза умрёт.

На несколько секунд она пришла в себя и, посмотрев на Жарне, попыталась что-то сказать. Он поднёс ухо к её губам, и услышал: «Книга, книга, я стану книгой, Шарль, я буду твоей книгой». И это были её последние слова. Ещё некоторое время Жарне пытался что-то сделать — а потом сел на край постели и закрыл окровавленными руками лицо. Он плакал.

«Скажите герцогу», — поднял он голову. Кто-то из слуг побежал выполнять. Де Торрон появился менее чем через минуту, взволнованный, вспотевший, хмурый. Сначала он бросился к ребёнку — и лицо его разгладилось, он понял, что с сыном всё в порядке, что мальчик жив и здоров, и уже готов, видимо, приложиться к груди кормилицы. Жарне всё предусмотрел и, несмотря на желание Анны-Франсуазы самостоятельно вскармливать ребёнка, подготовил женщину, готовую в любой момент заменить мальчику мать. Герцог же подошёл к кровати и посмотрел на окровавленного Жарне, на бледную, неподвижную Анну, после чего сказал: «Судьба». Больше он ничего не сказал и вышел из комнаты.

В первые несколько дней после трагических событий де Торрон показал себя заботливым и любящим — в меру — отцом. Он ежедневно приходил проведать ребёнка, пытался с ним заигрывать, хотя кормилица и говорила: «Рано ещё, слишком рано, хотя бы недельки две потерпите, он пока ещё вообще ничего не соображает». Про Анну же герцог будто бы и не вспоминал. Пожалуй, такое отношение можно было назвать защитным механизмом: мысль о том, что Анна умерла, вызывала непроизвольное дрожание нижней губы и желание заплакать, пусть он и не слишком любил супругу, скорее относился к ней с уважением. А плакать на публике герцогу де Торрону не пристало. Поэтому он постарался забыть. Главное было — пережить похороны, а там, глядишь, и всё снова наладится.

Совсем иначе переживал смерть дочери герцог де Жюсси. Горе перемешалось внутри него с радостью в равных пропорциях, и герцог то плакал, то смеялся, настроение его менялось раз в полчаса, и никто не мог предсказать, какой будет реакция хозяина на тот или иной внешний раздражитель. Когда де Жюсси думал о внуке, он воспринимал любую новость с восторгом — будь то даже что-то не слишком хорошее (например, через два дня после родов в одном из герцогских лесов случился пожар, унесший не только треть древесного массива, но и десяток жизней поселян, обитавших практически на опушке; герцог, услышав про это, сказал: «Ну и ладно, лесом больше, лесом меньше, разве это имеет хоть какое-то значение?»). Когда же де Жюсси вспоминал дочь, настроение его тут же становилось чернее тучи, он хмурился и орал на Дорнье, что не просто выбросит его, нерадивого неумеху, на улицу, но предварительно отрежет управляющему оба уха и язык, чтобы знал, против кого пошёл. Дорнье, у которого никогда и в мыслях не было противоречить герцогу в чём-либо, кивал, соглашался и незаметно отступал в тень, чтобы переждать бурю.

Сам Дорнье переживал больше самого де Жюсси. Он знал Анну-Франсуазу гораздо лучше, чем её собственный отец, и потому чувствовал за собой неприятную обязанность: поехать к Шарлю и оповестить его о смерти возлюбленной. Эту обязанность он оттягивал как мог: минул первый день, второй, и тело Анны-Франсуазы уже перевезли в отцовский дом, чтобы похоронить на фамильном кладбище (де Торрон согласился с этим решением; впрочем, ему было безразлично, где будет покоиться Анна), да и Шарль скорее всего уже всё знал, потому что слухи о подобных происшествиях в столь известных семьях распространяются быстрее ветра. И когда Дорнье уже был готов к беседе с переплётчиком, его внезапно вызвал герцог.

Войдя, Дорнье постарался сразу, по выражению лица господина, понять, в каком тот настроении, но безуспешно. Глаза герцога были пусты, а на столе перед ним лежала книга в переплёте из человеческой кожи. Дорнье стоял перед де Жюсси и ждал приказаний, но тот молча смотрел в пустоту, не произнося ни слова. Так прошло три или четыре минуты. Наконец, герцог пошевелился, подался вперёд и уставился на управляющего. «Дорнье, — сказал он, — ты понимаешь, как много для меня значила моя девочка». — «Да», — кивнул Дорнье. «Я хочу, чтобы её частичка всегда была со мной — как теперь со мной частичка её матери. — С этими словами он пододвинул книгу вперёд. — Езжай прямо сейчас, — продолжил герцог, — не откладывай ни на секунду, я знаю, что есть у тебя какой-то переплётчик, который умеет делать подобные книги лучше всех, и он сделал для меня эту, а потом, кажется, целую кучу книг из кожи того жирного подонка, так пусть он теперь сделает ещё одну; времени мало, я знаю, что кожа должна быть годна к обработке, поэтому торопись, Дорнье». Управляющий поклонился. Он решил не расспрашивать герцога ни о чём, просто сделать всё на своё усмотрение, как сделал он в прошлый раз, — и сделал великолепно. Но теперь работа осложнялась целым рядом факторов. В частности, Анна-Франсуаза для де Грези — родной человек, мать его ребёнка и любовь всей жизни, и управляющий не знал, как переплётчик отреагирует на её смерть.