Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

…там, в душной избе, чьи хозяева – простые латышские крестьяне, – смотрели на него волком, (и как дороги они были ему этим!) господин Иоганн Мюллер прошел в свою комнату. Снял лайковые перчатки, бряцнул орденами за доблестную службу Рейху. Снял сапоги, зацепив голенище одного за подметку другого, а со вторым справившись руками. Закрыл комнату, гавкнув, и отправляя всю семью хозяев в соседний домишко, который они как летнюю кухню строили. Как ему хотелось не то, чтобы оставить их ночевать в доме, а даже и уступить им свою пуховую перину! Но не мог, не мог… Странно посмотрели бы на офицера СС его сослуживцы, отнесись он по-человечески к хозяевам дома, куда определяли гитлеровцев на постой. С камнем в сердце стал слушать, как собираются они – старик, его жена, да их невестка, молодая советская крестьянка с пышной грудью, полными ногами и станом, и лицом, полным презрения к захватчикам – ночевать в дощатый сарайчик. Зато и с какой радостью слышал он родные, советские голоса, говорившие по-латышски. Так латышские крестьяне часто делали, чтобы захватчики и их прислужники из числа советских коллаборационистов не поняли, о чем они говорят.

– Исгидас масгидас бысгидас, – бормотал старик с сильным акцентом, вдевая руки в кургузое пальто.

– Наверное, он говорит, ишь, офицерик, опять всю ночь шнапс пить будет, – думал не знавший латышского языка Иоганн с теплотой.

– Аргидас, мытгидас, бугдидас, – отвечала старуха-мать.

– Наверное, она ему говорит, ничего, ничего старый, потерпим, ужо вернется наша, советская власть, – думал радостно Иоганн.

И даже воображал себе, что старуха эта – активная сотрудница партячейки недавно созданного на земле советской Латвии колхоза.

– Магидас быгидас… на ха! – говорила успокаивающе невестка.

– А может и раньше, до подхода наших, успеем вилы в спину, – воображал себе Иоганн реплику невестки, чей муж наверняка сражался в рядах Советской Армии.

Как хотелось Иоганну броситься к этим людям из-за занавески! Крикнуть им: родные, милые, да это же я! Ваш, свой, советский человек. Но провала он позволить себе не мог. Ведь пожертвовав собой сейчас, он ставил под угрозу жизни десятков, нет, сотен людей. Всех, кто в его сети отважно и каждый день приближал победу советского народа над фашизмом. Товарищ Ирже, улыбчивый Клопотничек, старый Яков, чудом выбравшийся из варшавского гетто, замечательный Николай, чью фамилию Иоганн не знал, да и не мог знать, коммунист Клаус, Пжебоданик из Кракова, лейтенант Ингрид, товарищ Суковейко… А сколько тех, у кого нет ни имени, ни фамилии? Сеть, созданная Иоганном, заброшенным в Германию еще до войны, представляла собой огромный разведывательный организм. Единое целое, части которого, тем не менее, представляли собой автономные организмы, и не подозревали о существовании друг друга. Каждый день, каждую минуту, работали они, трудились, словно крестьяне на пашне, ради одного дня. Дня, когда падут цепи третьего рейха, и над свободной Германией взовьется флаг социализма и народовластия… Глотнув шнапса для маскировки, Йоганн – как его называли сослуживцы, – сел к столу, потер виски. Сдернул покрывало со своего саквояжа, раскрыл его. Замигала лампочками рация. Заговорил голос Центра, такой родной, такой далекий пока еще…

– Принять к сведению сведения… – говорил Центр.

– Устранить неполадки в работе по направлению… – говорил Центр.

– Известить Пржибыжека о… – предупреждал Центр.

– Передать Кальцонису пакет с… – просил Центр.

– Обратить внимание на… – предостерегал Центр.

Склонившись к приемнику, Иоганн дивился мудрости, житейской крепости советского народа, благодаря которой даже он, человек, глубоко внедрившийся в тыл врага, чувствует на себе опеку и заботу своего, народного, правительства.

С этой мыслью он и упал лицом вперед, на приемник.

После чего отключился.

* * *

Сначала тьма была беспросветной. Где я, подумал Иоганн. Напрягая тело, понял, что из одежды на нем – только простыня. Говорил ли я в беспамятстве, и если да, то на каком языке, думал он. Вспомнил уроки иностранных языков в разведшколе. Как щуплый, с изорванными нацистами руками немецкий рабочий, – потомственный фрезеровщик, бежавший в СССР, – учил их трем языкам, манерам за столом и этикету на скачках. И во время одного из уроков сказал фразу, которая врезалась Иоганну в память.

– Самый темный час перед рассветом, – сказал он.

Закурил сигару и велел всем отжаться сто раз.