Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

– Целуй, – говорил он.

Боец целовал шашку, а потом и Анну Леопольдовну прямо в срам. Вынув из промежья медсестры голову с мокрым лицом, ошалевший красноармеец получал от Анны Леопольдовны земляничку. Клала медсестра ягодку прямо новобращенному коммунисту в рот, и говорила:

– Ешь и пей, – говорила она.

– Ягода это и еда и питье, – говорила она.

– Символ диалектического материализма, – говорила она.

Бойцы жевали ягодки, переглядывались. Начдиву никто перечить не пытался. Его в бою пикой по голове паны шарахнули и скор был на расправу Чапай. Так, бывшего комиссара отряда, Янкеля Бабеля, который всю дорогу записывал историю легендарной дивизии, Чапай страшной смерти предал. А все картошка. Было у Чапая три картошки последние, – он ими заместо стратегической карты пользовался – так Янкель их скушал. Сырыми. Тайком. Может, и не поняли бы, кто, да на перевале у Реута комиссара стравило из-за воды сырой. И отряд, чернея глазищами на впалых лицах, глядел, как кружит в водах неглубокой речушки картофельная кожура…

– Вот значит как, – сказал Чапай, лицом белея.

– Ты, комиссар, за дело коммунизма борешься, – сказал он.

– Я… я не… – забормотал Янкель.

– Я художник! – заорал он.

– Мне все можно! – орал он, когда ребята его вязали.

Прикончить гадину вызвался лихой разведчик, Яшка Френкель.

– Я товарищи, – сказал он.

– Сам гниду кончу, за то, что он все трудовое еврейство… – сказал он.

– Опорочил в ваших глазах, – сказал он.

– Валяй, Яша, – сказал Чапай.

– И не ссы за трудовое еврейство, мы все понимаем, – сказал он.

Вынул из сумки Яша голову от щуки фаршированной, которую в Польше у семьи еврейских землевладельцев отобрали – они были не из трудового еврейства, так что Яша их убил, а дочку ихнюю трахнул да убил, – и натер ей ноги Бабелю.

…тот, сука, полз за отрядом пять верст, оставляя кровавый след, пока не отстал, всех их проклиная. Бойцы ежились, а Яша только смеялся. Белые были совсем близко, но комиссар разоблаченный добрую службу и сослужил. Отряд преследования нашел Бабеля еще живым и долго мучил – а первые крики несчастного отряд еще на правом берегу услышал. Лица менялись. Одна Анна Леопольдовна была спокойна, да только время от времени «стринги» из портянок в жопе поправляла. Косились на ее жопу бойцы, косились лошади. Но волю рукам да копытам никто не давал – все знали, что Анну Леопольдовну имеет Чапай. И что медсестра была его наложница, которую он нашел на остатках разгромленного трудящимися Зимнего дворца. Она полюбила мужественного большевика и отреклась ради него от своей аристократической фамилии: тем более, их всех вырезали. И колесила по стране за Чапаем, обучая его глаголам и спряжениям французского языка.

…Прошла Анна Леопольдовна в круг, села рядом с Чапаем и сказала:

– Хорошо, Чапай, хорошо, – сказала она.

– Прям Серебрянный век напомнил, – сказала она.

– Это как? – сказал Чапай.

– Да не парься, все равно они все умерли, – сказала она.

– Может, кто еще хочет? – сказала она.

Товарищ Фурманов откашлялся, и принял свое слово в политзанятии.

– Значит, немножко… про нас, и тяжкий бой который мы ве… – сказал он, смущаясь.

– Жги, комиссар, – улыбнулся Чапай.

Комиссар сказал:

Замолчал. Глядел в глаза Чапаю с вызовом. Тот молчал, смотрел тоже молча, а потом опустил голову, и стал из черенка лопаты самотык всамоделишный для Анны Леопольдовны выстругивать. Сказал: