Эфраим Баух - Оклик

ВРЕМЯ, КАТЯЩЕЕСЯ В СЛЯКОТЬ.

ТАНЕЦ: БЕЗОГЛЯДНОСТЬ И ПУСТОТА.

БЕСКОНЕЧНЫЙ КОНЦЕРТ.

МЕТАФИЗИЧЕСКОЕ КЛЕЙМО.

ВРОСШИЙ В ЗЕМНОЙ КРУГ.

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ.

ЛАБИРИНТ: ЗДАНИЕ, ГОРОД, МИР.

КАЗНАЧЕЙ СТРАХА.

НАПУТСТВИЕ В ЖИЗНЬ.

Последние декабрьские дни, а особенно ночи пять-десять седьмого муторно бесконечны, и хотя мы изо всех сил стараемся пьянками, картежным загулом, бестолковым шастаньем по забегаловкам, танцулькам, случайным пирушкам сдвинуть с места это непривычно бесснежное время, окружающее нас какими-то уродливыми ледяными наплывами, все недвижно, тускло, тоскливо.

Абсурдной кажется сама мысль, что через насколько месяцев – конец учебы, нас выбросит по кривой в жизнь, и абсолютная неизвестность того, что нас ждет, вызывает озноб.

Весь предновогодний день шел тихий снег: его уже не чаяли дождаться, и это было добрым предзнаменованием; и мы бродим завороженные и запорошенные по дремлющему в полдень городу в предвкушении новогодней гулянки, от которой всегда так много ждут, особенно в молодости.

Среди младшекурсников мы чувствуем себя отчужденными, отмеченными знаком перезрелости, как плоды, которые еще бодро висят на ветках, но уже обречены.

Это еще не приносит боли, но мучает жаждой самозабвения.

Она столь сильна, что мы почти бежим на гулянку, обжигаясь на внезапно грянувшем к ночи трескучем морозе, и скованный снег дощато поскрипывает под ногами, мы протискиваемся узким темным коридором в манящую светом и захлебывающуюся веселыми ритмами радиолы просторную квартиру сестричек Забегиных, мы на ходу сбрасываем куда попало пальто и шапки, выпиваем, не закусывая, безоглядно бросаемся в танец, не различая партнерши, легкий хмель развязывает языки, раскрепощает тела, мы пляшем по двое, по трое, в одиночку, кругом, цепочкой, нас выносит опять же через узкий коридор на снег и мороз, мы скользим, падаем, барахтаемся, но не перестаем плясать, словно бы танец хищником вцепился нам в загривки, это становится уже безумием, наваждением, некоторых уже стошнило по углам, но, бледные, улыбающиеся, они держатся за остальных, слабо перебирают ногами, – боятся быть выброшенными из цепи; уже к рассвету нас в очередной раз выносит наружу – в слякоть: мороз выдохся, снег тает; неожидан бьющий по нервам переход – коридором, темным тоннелем, в котором мы, теснясь и прижимаясь друг к другу, катимся из старого в новый год – из высокого морозного вечера в слякотно-низкое завтра, переход от горячих объятий, в которых таилась такая вера в спасение, к безнадежной слякоти с шумом падающих капель, шлепаньем множества ног в предрассветном городе, который непривычно полон людьми, бодрствующими, испитыми, валящимися от усталости с ног.

Танец внезапно прервался, и дни покатились не-прекращающейся слякотью в зияющую пустоту пятьдесят восьмого – мелкой моросью, затяжными дождями, липкими туманами, сквозь которые город проступает какими-то захламленными фрагментами – перерытыми улицами, открытыми люками, откуда несет невыносимой вонью, ручьями прорвавшейся канализации; домами, которые идут на снос, обнажаясь скошенными уровнями этажей, зияющими дырами бывшего жилья, похожими на разворошенные клоповники. Город походит на гигантскую клоаку, запахи которой особенно обостряются на весеннем гнилостном ветру. Город циклопической спиралью замыкает нас в лабиринт, проглатывает полными влажных испарений скользкими улицами и улочками, ведущими в бани, парные, куда ходим, обалдев от зубрежки к близящимся экзаменам, ошалев от работы над дипломным проектом, пытаясь хотя бы немного очиститься, выпариться, но и в самих банях из-под решеток в раздевалках сочится грязь, нас окружают мужчины, искривленные, козлоногие, грудастые, распухшие одним сплошным брюхом, лысые, волосатые, подмигивающие, похотливо просящие потереть им спину, скалящие в улыбках то чересчур зубастые, то беззубые рты. Сквозь густой пар проступают они подобиями высохших желудей, дынь, рассыпающихся пней, оцепенело глядят в ничего не сулящее завтра, затем горою распаренной плоти и гнилостным дыханием теснят нас в пивной, примыкающей к бане.

И это скорее походит не на раблезианскую фреску веселого обжорства и разложения, а на Содом, в котором за переизбытком греха уже смутно мерещится возмездие.

Внезапно осточертевают учебники, микроскопы, лаборатории, мы убегаем от всего этого искать покоя на Армянском кладбище, но тут нас встречают блекло проступающие сквозь туман свечи, сотни свечей у могил, склепов, скатерти с едой и графинами вина, рядом с которыми возлегают на сырой земле и едва пробивающейся травке мужчины и женщины, справляющие день поминовения, возлегают равнодушно, подобно покойникам, взирая на окружающий свалянный в тумане мир, обжираясь и напиваясь до умопомрачения, и расступившийся на несколько мгновений туман обнажает над их головами багрово-огненную закатную даль.