Эфраим Баух - Оклик

Никогда позднее пища, которую я сам для себя готовлю, не будет мне так во вкус и впрок, никогда позднее тело мое, круглые сутки пребывающее в одних плавках под солнцем и звездами, не будет таким неимоверно легким и сухим.

Иногда приходит пронзительное – от досуществования – чувство в лоне природы, приходит отгадкой самой жизни, которая зарождалась, обретала плоть, пульсацию и, оборвав пуповину, ушла в мир, но рубец обрыва ноет всю жизнь тягой возвращения в безбрежность бытия, а именно здесь, в горах, безбрежность ощущается особенно остро, ибо налицо, отчетлива, одинока, сокровенно прислушивается к самой себе; на миг ощущаешь возвращение к единому целому как некую репетицию последнего слияния, и нет в этом ни грана от смерти и тлена, и все же становится не по себе, и я начинаю суетиться, греметь бидонами, варить который раз макароны, заправлять их томатной пастой, чтобы услышать свое самое будничное присутствие в этом мире.

В одно из таких мгновений у палатки возникает существо с выгоревшими бровями, вихрами цвета соломы, с огромным рюкзаком, в панаме, как будто намеренно имитирующее Паганеля, по-хозяйски вторгается в палатку, сбрасывает груз на свободную раскладушку, с развязностью, явно не идущей его подслеповатому лицу, представляется бой ко Владленом Бой ко, ботаником, младшим научным сотрудником института.

– Вы, кажется, студент, э-э-э… Какого курса? – щурит он глаза с белесыми, словно сожженными ресницами и, кажется, собирается мыть ноги водой из бидона.

– Это вода для питья, – говорю я жестко, – а мыть ноги идут к речке, вон туда, километра два, или приносят сюда воду в ведре.

Вторжение это столь неожиданно и не то, что грубо, а до тошноты примитивно, как если бы в мир, живущий голосами и дыханием на уровне трав, вторглось животное, одним своим носорожьим существованием, вовсе без хруста и храпа, вытаптывающее этот мир, и я всю ночь ворочаюсь, а он спит как сурок, и я ухожу до рассвета с твердым намерением к ночи не возвращаться, а вернувшись на следующий день, нахожу все вещи в палатке переложенными, быть может, и перещупанными, и его, разложившего свои травки даже на моей раскладушке, напевающего себе под нос их названия, где среди латинских слов, щелкающих кузнечиками, неожиданно нечто слащаво-сентиментальное – "маргаритки, фиалки, анютины глазки" – странно, как шелуха семечек, слетающее с губ этого существа в панаме, похожего на несъедобный гриб, да, да, несомненно, больше всего мне неприятны грибы с их пористо-губчатыми, бархатно-гладкими ножками, похожими на срамную часть мужского тела, и живут они в сырости и мраке; и я уже тоже про себя напеваю – "поганки, Паганель, паганус [119]," я до того радуюсь найденному сравнению, что даже готов ему простить столь развязное вторжение в наше небольшое хозяйство, как вдруг, прервав свое мурлыканье, он спрашивает:

– Библию читаете? И где это вам удалось ее достать? У нас ведь ее не печатают…

Основательно, выходит, порылся в моих вещах, поганец: книжечка была тщательно завернута, лежала под матрацем.

– Уберите-ка с моей койки весь ваш силос, – говорю резко, начинаю сбрасывать его травки, он суетится, подхватывает, бросаюсь плашмя на кой ку, едва сдерживаясь, все во мне кипит, приподнимаю сбоку матрац: все на месте, как будто и не притрагивались. Да, передо мной специалист не только по ботанике, но и по шмону, сотрудник, быть может, не только научный.

– А кто, собственно, дал вам право рыться в моих вещах?

– Извините. Просто искал что-нибудь почитать. Скучища ведь.

– Чтиво возят с собой. Так что же вас удивило?

– Ну… Геолог, естественник и… Библия, Бог.

– Конечно, ваш Бог – развитие, происхождение видов, Дарвин. Можно подумать, что он стоял с лампой, когда сотворился мир.

– Это пошло. Как вы можете так говорить?

– Так нас же только двое. Да, я тоже естественник, но науку-то, науку не превращай те в религию, не молитесь ей как идолу. Кстати, Дарвин ваш в Бога верил, в библейского…

– Чепуха.

Он не просто глуп, этот собиратель травок, он еще элементарно необразован, и кажется, испуган моей агрессивностью, но я уже не могу себя сдержать; после, в низине, я быть может, об этом пожалею, но здесь, на высотах, где всякая ложь и ханжество не просто оскверняют, а испепелить могут, я должен говорить то, что думаю:

– Читать надо не переложения, а оригиналы. О жизни Дарвина. Дореволюционные издания. Просто в его понимании теория происхождения видов увязывалась с библейской космогонией.