Иэн Макьюэн - Меж сбитых простыней

«Собирать и выставлять напоказ рухлядь — чистой воды эгоизм, — возражал я. — Если нет станции, телефон — бесполезный хлам». Диана старше меня на восемь лет. Она утверждала, что невозможно любить других и принимать их любовь, если не любишь себя. Я счел это банальностью, и наша дискуссия свернулась.

Мы озябли и забрались под простыни: я со своими планами и чистыми ногами, она со своим рыбным запахом.

— Дело в том, что без плана нынче не выжить, — продолжил я тему подрастания Мари, укладываясь на руку подруги.

Диана прижала мою голову к своей груди.

— Я знаю одного человека, который хочет открыть радиостанцию, — сказала она, и я понял, что речь о любовнике. — Неизвестно, где взять электричество. Некому починить или построить новый передатчик. Даже если все получится, нет приемников, которые ловили бы сигнал, и он это понимает. Он что-то лопочет насчет того, что, дескать, можно найти учебник, который расскажет, как починить старые репродукторы. Я ему говорю: «Радиостанции не существуют без индустриального общества», а он мне: «Ладно, поглядим». Понимаешь, его больше интересуют радиопрограммы. Он собирает других таких же энтузиастов, и они обсуждают передачи. Он хочет, чтобы музыка исполнялась только вживую. Чтобы по утрам звучали камерные произведения восемнадцатого века, хотя знает, что оркестров нет. По вечерам он с друзьями-марксистами обсуждает план бесед, лекций, какое направление выбрать. Один историк написал книгу и желает прочесть ее по радио за двадцать шесть получасовых передач.

— Без толку пытаться вернуть прошлое, — помолчав, ответил я, — Мне нет дела до прошлого, я хочу создать будущее для Мари и себя.

Я запнулся, и мы рассмеялись: отвергая прошлое, я лежал на груди давней любовницы и мечтал о жизни с матушкой. Бывало, мы шутили по этому поводу. А сейчас унеслись в воспоминания. В окружении Дианиных памяток было довольно легко представить внешний мир, каким он некогда был — упорядоченным и многострадальным. Мы говорили об одном из наших первых дней, который провели вместе. Мне было восемнадцать, Диане — двадцать шесть. В Риджентс-парке мы брели по аллее в обрамлении голых платанов. Стоял холодный ясный февраль. Мы купили билеты в зоопарк, поскольку шли разговоры, что скоро его закроют. Это было сплошное расстройство: мы уныло бродили от клетки к клетке, от одной окруженной рвом вычурной площадки к другой. Холод заглушил запахи, ясный день высветил звериную тщету. Было жаль денег, потраченных на билеты. В конце концов, все звери выглядели соответственно своим табличкам, ни больше ни меньше: тигры, львы, пингвины, слоны. Нам больше понравилось в тепле огромного кафе, пропитанного бескрайней городской печалью, где мы, единственные посетители, пили чай и разговаривали.

На выходе из зоопарка наше внимание привлекли крики школьников у вольера с шимпанзе. Громадный загон являл собой убогую пародию на уже забытое животными прошлое: «джунглевая» тропа меж рододендроновых кустов, система трапеций на разных уровнях и два чахлых дерева. Ребятня подбадривала здоровенного хмурого самца, патриарха клетки, терроризировавшего сородичей. Обезьяны прыснули во все стороны и скрылись в маленькой стенной дырке. В вольере осталась лишь престарелая мамаша то ли бабушка, к пузу которой прилип детеныш. Вот за ней самец и гонялся. Шимпанзиха с визгом носилась по дорожке и цеплялась за трапеции. Гонка шла по кругу. Самец дышал мамаше в затылок. Едва она выпускала трапецию, как ее хватала рука преследователя.

Верещавшие дети восторженно заплясали, когда мамаша, прибавив ходу, стала перелетать с трапеции на трапецию. Розовая мордочка малыша, спрятавшаяся меж мохнатых титек, описывала в воздухе широкие дуги. Погоня переместилась к потолку, самка-летунья истерично тараторила, разбрызгивая ярко-зеленое дерьмо. Внезапно самец утратил интерес к своей жертве и позволил ей скрыться в дыре. Школьники разочарованно застонали. В вольере наступили покой и тишина, шимпанзе потешно выглядывали из дырки. Патриарх уселся на возвышении в углу и, посверкивая глазами, через плечо бросал рассеянные взгляды. Постепенно обезьяны заполнили клетку, вернулась и мамаша с ребенком. Опасливо поглядывая на своего мучителя, самка набрала полную горсть какашек и удалилась на верхушку дерева, дабы там спокойно их откушать. Затем с кончика пальца немного покормила малыша. После чего взглянула на человеческую публику и высунула ярко-зеленый язык. Детеныш прижался к своей защитнице, школьники разбрелись.