Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

«Но вы же писатель», – говорю. «Да, но я пишу совсем другие вещи», – вынул из портфеля и показал мне рекламы пылесосов, микроволновых плит, посудомоечных машин и тому подобного оборудования. В принципе он действительно писатель, сочинитель, ищет метафоры, расставляет слова в правильном порядке, старается захватить внимание читателя. Если учесть количество таких писателей, то мы можем представить, что в этой двухсотмиллионной стране один или, скажем, полпроцента населения являются писателями, то есть писателей может быть миллион. Появление на этой арене двухсот русских писателей никаким образом не меняет картины.

Оказавшись в Америке, русский писатель кардинально меняет среду. В СССР мы привыкли жить в сугубо литературном окружении. Мои друзья-писатели, присутствующие здесь, знают, что мы живем все вместе в одних кооперативных домах, ездим в одни Дома творчества, шьем меховые шапки, как описал Владимир Войнович, в одном ателье… Для нас Союз писателей был чем-то вроде то ли сиротского дома, то ли кенгуровой сумки. Народ привыкал к бильярдной, к ресторации, к Дому литераторов, к ежедневным общениям между собой, к банкетам по поводу книг, к распеканию на бюро и т. д. Это был сугубо свой, замкнутый мир, и недаром еще тов. Сталин всегда призывал писателей крепить связи с трудящимися массами и отправляться поближе к производству. Он был в какой-то степени прав.

В Америке русский писатель сразу, почти автоматически, становится членом другой среды – среды университетской, среды русистов-славистов, вообще членом американской академической общины. В изгнании мы должны благодарить небеса за то, что эта среда существует как таковая, особенно на первых порах, иначе мы оказались бы в полном отчуждении, в изоляции. Во-первых, эта среда дает нам на первых порах заработок. Во-вторых, общение. Очень важно общение с интеллигентными и приятными людьми, добрая часть которых говорит по-русски, таким образом соединяя нас с огромной иноязычной страной. В-третьих – что я ценю очень высоко, – это общение с молодой Америкой, атмосфера университетского кампуса. Я никогда раньше не думал, что буду преподавать. В России, даже и до революции, не было этой традиции – писатель при университете. Сейчас ее тоже нет. В Америке писатель в огромном большинстве случаев – член университетской среды. Я всегда, когда прихожу на кампус, как бы получаю своего рода электрический заряд от этих молодых лиц, от их бодрости и оптимизма. Весьма приятная, совершенно неехидная публика. Студенты прощают тебе твой акцент, и ты волей-неволей начинаешь напоминать набоковского Пнина. Постоянно читаешь «не те» лекции, но даже и это воспринимается неплохо, ибо ты сам по себе являешься не только преподавателем, но и учебным пособием. В-четвертых, я бы сказал, что работа в университете для русского писателя является своеобразным преодолением собственного невежества, которое от многолетнего общения в сугубо писательской среде стало принимать несколько воинствующий характер. Мы же знаем, что русская литература, даже в ее западнических вариантах, является эдаким как бы «нутряным» таким делом. Мы в 60-е годы даже кичились малообразованностью. Этого, мол, чукча не читал: он – писатель, а не читатель. Такая тенденция имелась. Здесь поневоле тебе приходится читать, для того чтобы не заикаться перед своей аудиторией. Пятое достоинство этой среды – то, что ты постоянно преодолеваешь языковой барьер, все больше и больше улучшаешь по мере работы свой английский. И, в-шестых, наконец, – путешествия с лекциями. Я в первые годы постоянно путешествовал с лекциями о русской литературе, о ситуации, о своей собственной жизни по многочисленным кампусам Америки. Я объездил почти все широты Америки, бывал в огромных городах, как Чикаго или Сан-Франциско, и в крошечных, как американцы говорят, in the middle of nowhere, таких захолустных местечках, где существуют маленькие кампусы. И все это колоссально расширило мое понимание этой страны. Останавливаясь то в высокоэтажных отелях, то в простецких мотелях, находясь на бензозаправках, в аэропортах, в скоростных закусочных, постоянно общаясь с людьми, ты становишься этаким американским озабоченным командированным, с портфельчиком ходишь среди сотен тысяч тебе подобных.

Второй средой, в которую русский писатель может при желании попасть и стать своим человеком, является среда международной журналистики. Существует своего рода братство бывших московских «коров». Сейчас, конечно, не та ситуация, но в годы так называемого застоя или еще более крутые годы американскому или любому другому западному журналисту туго здесь приходилось. Это была работа своего рода «городского партизана», приходилось метаться по городу в поисках новостей, ибо главная забота американского или любого другого западного журналиста – это не пропаганда и агитация и даже не организация масс, а вот именно поиск новостей. Газетчик ищет любые новости, которые годятся в печать, и поэтому ему приходится крутиться. Частенько он находил свои шины проколотыми какими-то там хулиганами, и все такое… Работа в Москве остается в памяти на всю жизнь, существует своего рода братство этих людей. Кроме того, они знают, кто ты, ты для них фигура известная, в отличие от 99 процентов твоих новых сограждан. Это хотя бы на момент устраняет то, что именуется «identity crisis», кризис вашего реноме. Они знают тебя, кроме того, ты для них любопытный объект, ты для них – это story, а самое важное – ты для них друг, и это самое удивительное. Удивительно то, что в этой среде очень мало цинизма; я, во всяком случае, его не замечал. Со многими из «коров» или здесь, или позднее в Америке мы стали друзьями. Они мне здорово помогли.