Татьяна Булатова - Да. Нет. Не знаю

– Пошла вон! – спокойно произнес Георгий Константинович, но вышел из кухни первым.

Военные действия в семье Одобеску длились на протяжении всей зимней сессии. Периодически объявлялись дни перемирия, совпадающие с днями экзаменов, но это не отменяло предгрозовой атмосферы в доме. Она проявлялась в нарочитой вежливости отца и дочери Одобеску, обращающихся теперь друг к другу исключительно на «вы». «Кто-то же должен остановиться первым», – призывал себя к порядку Георгий Константинович, но продолжал себя вести по-прежнему, прячась от суровой действительности у себя в комнате. То же самое проделывала и Аурика, демонстративно запирая на ключ свою дверь. Гостиная пустовала, Глаша плакала и приносила еду на подносе прямо в комнаты, умоляя одуматься. Никто не хотел сдаваться первым.

– Пусть он (она) извинится! – требовали через третье лицо друг от друга противники и торопились захлопнуть за Глашей дверь.

– Чисто дети, – бормотала себе под нос та и продолжала исполнять функции Красного Креста. – Нашла коса на камень.

Естественно было бы предположить, что Георгий Константинович сделает первый шаг к перемирию, но тот выжидал, все свое время проводя за разбором шахматных партий: «Где же этот Коротич?» – порой спрашивал он себя и тут же пугался, вспоминая, из-за чего разгорелся весь сыр-бор, и пересаживался на место противника, чтобы сделать очередной ход.

«И где этот придурок?» – беззлобно задавалась тем же вопросом Аурика, честно признаваясь себе в том, что очередное исчезновение Коротича ее странно волнует. «Мог бы, между прочим, сказать что-то внятное, а не просто хлопать дверью! Ладно – я. А папа?» – мысленно упрекала она молодого человека в невнимании к своему отцу, уже не претендуя на первую роль в упряжке.

«Пришел бы, что ли», – мечтала Глаша, надеясь таким образом примирить отца с дочерью, и всерьез подумывала о том, чтобы разыскать пропавшего юношу и буквально за руку привести в дом.

И только Коротич, оскорбленный до глубины души словами Аурики, истязал себя воспоминаниями о случившемся и безуспешно пытался отвлечься от гнетущих мыслей. Он даже подумывал перевестись из Москвы в Ленинград, но любовь к науке и грядущие перспективы остаться при кафедре прикладной математики в качестве аспиранта пересиливали соблазн, заставляя все больше и больше нагружать свой мозг.

Осунувшийся и бледный, Миша корпел над книжками, используя любую возможность для того, чтобы не выходить из общежития и не встречаться с людьми, чей вид напоминал аскетичному молодому человеку о том, что где-то там существует иная жизнь, состоящая не только из бессонных ночей, математических формул и сложных грамматических конструкций немецкого языка. Однако понимая, что сам немало способствует возведению непроницаемого барьера между собой и окружающим миром, Коротич иногда выходил в «свет» и медленно прогуливался по московским улицам, внимательно рассматривая лица попадавшихся ему навстречу прохожих.

Лица некоторых напоминали ему Аурику и Георгия Константиновича Одобеску. Но Миша классифицировал это как результат работы воспаленного воображения и тут же менял маршрут, пытаясь убежать от самого себя. И когда в очередной раз он столкнулся с «Аурикой», совершенно не похожей на настоящую, его терпению пришел конец: «Кого я обманываю?»

В Мишиной жизни уже был опыт трагического служения призраку матери. И Коротич отлично помнил, что из этого получилось. В один прекрасный момент волшебный образ обернулся могильным камнем, задавившим в его взаимоотношениях с отцом естественную потребность друг в друге. В результате Миша оказался один на один с теми вопросами, которые не осмеливался задать отцу, пока тот был жив. Он не успел. А, возможно, знай он то, что его мать так же, как и тысячи других женщин, была обыкновенным человеком, не свободным от недостатков и, может быть, каких-то необъяснимых странностей, то он и любил бы ее по-другому – живой и неровной любовью.

По отношению к отцу и дочери Одобеску происходило нечто подобное: лишенный возможности общения с ними, он дорисовывал в своем воображении несуществующие черты. На самом деле, справедливо догадывался он, эти люди другие. Не лучше и не хуже, просто другие: «Пока я не пойму, что значат для меня эти двое, я так и буду мучиться. Любое уравнение имеет решение. Даже если икс – это ноль. Пусть ноль, но ноль – твой собственный. Жизнь при умножении на ноль не обращается в ничто, она просто меняет свое направление в поисках положительного числа. Любой отрицательный опыт – это опыт. И пусть мне откажут от дома, обвинив в предательстве, в неблагородстве, я задам им этот вопрос! Кто я для вас?»