Гурам Дочанашвили - Только один человек

— И хороши собой эти ваши дамочки?

Возмущенный Гриша еще не успел его как следует отбрить, как с другого края скамейки послышалось:

— А почему их дамочки не должны быть хороши, слава богу, сами они ничем не обделены, и не голые, и не босые, слава богу!

Братья с удивлением обернулись: на другом краю скамейки, небрежно закинув ногу на ногу, сидел некто второй из местных сил: под воротник заправлен носовой платок, одна рука поигрывает пальцами по довольно объемистому брюшку, другая заведена за голову, взгляд устремлен прямо перед собой.

— Мы в окружении! — подумал Гриша.

— Что у тебя за манера — судить обо всем так безоговорочно, — вскинулся железнодорожник, и братья теперь обратили лица к нему, — как будто до сих пор не случалось, чтоб дети достойных родителей имели дело с дурными женщинами?

— Но где ты слыхал про такое все же...

— А эта, Киколина, какова на твой взгляд?

— Да так, ничего плохого.

— Ничего плохого, да? — пристыдил его железнодорожник. — Погляди-ка мне прямо в глаза.

Братья так быстро крутили головами, будто их скамья стояла на теннисных кортах.

— Так возьми и выскажи свое мнение прямо в лицо.

— Ты что, подшутить надо мной собрался, Колиа?

— А к чему? Ты и без того шут...

— Что? Что-оо...

— А то, что мотаешься на своих поездах по белу свету из конца в конец, туда...

Тут Гришу внезапно осенило — выхватив из кармана гребешок, переломил его надвое и бросил одну половинку в сторону одно­го, а другую — в сторону второго, так называемого Колии. И какие же вдруг выросли прекрасные горы! Выросли и закрыли собою местные силы...

Отсель не заставляйте меня постоянно повторять, что это сказ­ка...

— А ты хват, Гриша, — одобрил его поступок старший брат, Шалва. — Очень хорошо, что мы сдержались и не вступили с ними в пререкания.

— Ведь мы же договорились, — сказал Гриша таким тоном, будто и в самом деле был хозяином своего слова. — Условились же, что прибережем силы для той деревни, чего же ради было нам связываться с какой-то...

— Швалью?! — донесся откуда-то голос железнодорожника.

— Трудный народ, очень трудный, — отметил Шалва, — но дай бог им...

Очень маленький немолодой ослик провез мимо довольно-таки большую тачку, до отказа нагруженную продуктовыми мешками. Как это ни удивительно, никто его не погонял: верно, он и без хо­зяина знал свое дело и свои пути-дороги. По размерам его можно было принять на первый взгляд за осленка, если б не печальные-препечальные глаза, которые ясно говорили о том, сколько томитель­но длинных, скучных дорог пройдено им в жизни. Но поворот есть поворот, и ослик, свернув за угол, скрылся из глаз.

— Ох, и люблю же я моих ненаглядных паяцев, — с жаром заго­ворил Шалва, — они были предтечами и основополагателями столь любезной вам комедии дель арте, да и по сию пору в нас еще живет, согревая нам душу, частица их далекой души! Но одно вы должны запомнить раз навсегда и неукоснительно...

— Что...

— Что паяцы были свободны.

— Ты это наверняка знаешь? — нерешительно выразил сомнение Гриша. — Свобода довольно-таки редкая птица...

— Как же это не знаю! — взвился Шалва. — Или зря я перечитал столько литературы? Я все это очень живо себе представляю. Давайте-ка и вы тоже по мере возможности поднапрягитесь и пред­ставьте себе Италию одиннадцатого века... Жизнь не только теперь, но и тогда била ключом: яростно клокотала она на главной площа­ди — в самом сердце многоцветно-пестрого города, потому что имен­но здесь кипели большие ярмарки; здесь располагались караван-сараи и тысячи мастерских, из которых доносился самый разно­образный перестук, скрежет напильников и шорох пил, треньканье всевозможных колокольчиков; а надо всем этим, в воздухе, висел густой перезвон колоколов; вокруг бассейна с высокими фонтанами расхаживали горожане, деревенский люд и духовные лица; сельчане, стоя подле своих крытых навесами возов, предлагали прохожим плоды нового урожая и свежие припасы; а тем временем какие-то мужчины с показным равнодушием крутились близ продажного скота; дамы и девушки, с одинаково разгоревшимися лицами, разглядывали привезенные из-за моря украшения и ткани; изящными легкие чаши наполнялись до краев, тяжелея от вина, не знавшего ни малейшей примеси сахара; кругом оглушительно щелкали кастаньеты и трещотки, какой-то неудачливый карманщик из начинающих, явно не в настроении, нахватав, видно, колотушек, освежал лицо холодной водой, а платный глашатай совершенно впустую выкрикивал с напускным воодушевлением какое-то очередное распоряжение высокородных; повсюду царила такая невообразимая кутерьма, с ума сойти, и лишь в одном месте, в тени собралась довольно большая толпа, и именно оттуда доносились взрывы здорового, искреннего смеха и счастливые выкрики: там, перед народом, выступал его любимец: вольный бродяга — паяц.