Гурам Дочанашвили - Только один человек

— Клим, умоляю тебя, Клим, беги в двадцать третий номер, к Вано, если его дома не будет, вот мой паспорт, возьми и оставь там в залог кому-нибудь, может, они одолжат нам магнитофон, мы только запишем быстренько эту фразу и тут же вернем; лети, Клим, вот тебе паспорт, — он невероятно возбужден, что, однако, не лишает его чувства юмора: — Полцарства за магнитофон, Клим! Это что же такое он сказал, боже ты мой, с помощью, мол, поло­жительных прохожих... Ну, мчись же, мчись...

— Напрасно вы его беспокоите, — говорит Руководитель с дро­жью в голосе, — мы уходим.

Он поднимается, я тоже встаю, и мы идем к двери, подтягиваем галстуки, облачаемся в пальто, респондент же, — он в одной сорочке — до хрипоты надрывая горло, упрашивает нас остаться; но Руко­водитель верен себе — он твердой рукой берется за ручку, уже в шес­той раз обдав меня грозным взглядом; респондент же — вот наг­лец! — теперь предлагает нам сняться: «Дорогие мои, тогда хоть сфо­тографируйтесь — это будет непреходящим шедевром моей коллек­ции: Аурелиано-толстый, до того как он вовсю раздался, и полковник Джанджакомо Семинарио, вместе, на одном фото!»

Руководитель взбешен, он грубо отстраняет обратившегося в воплощенную мольбу Человека, — который уже направил на нас свой трехногий аппарат и бросился к столу за пленкой, — и, сжав ему, словно клещами, своими железными пальцами запястья, кри­чит вне себя: «Мы не желаем, вы слышите, не желаем!» У Человека, который страсть как любил литературу, искажается от боли лицо, и пленка падает обратно на стол, а я и Руководитель, — нет, сначала Руководитель, а затем я, — выходим на улицу; Человек поспешает за нами с аппаратом в руке, только это, конечно, не громоздкий аппарат с треногой, а какой-то заурядный «ФЭД»-ик, то ли «Зоркий», — как их там еще называют, — нацеливая его на нас. Руководитель, подняв во­ротник пальто, прячет в нем лицо, а я, впав в оцепенение, стою с повешенными руками и вот-вот раззеваюсь от тревожного волнения; Руководитель меж тем спешит к кирпичной стене и почти вплот­ную притирается к ней лицом, да так и застывает с поднятыми руками; лицо у него по скулы погружено в воротник, и он тщетно силится левой рукой нацепить свои темные очки. Человек же, который и так далее, зовет Клима; Клим, естественно, тут как тут; Человек протягивает ему аппарат, а сам хватает за плечи Руководителя и тормошит его, пытаясь повернуть его к себе лицом — как бы не так, думаю я про себя, одному только поражаясь, почему это мой здо­ровяк-Руководитель, этот истый атлет, да притом еще до крайности разъяренный, не развернется и не двинет его в челюсть, не смекая поначалу, что совершенно недопустимо средь бела дня, да еще посреди улицы, вступать в потасовку с респондентом, как бы он тебя ни довел, потому что это будет уличный инцидент, а кому, спрашивается, это нужно, пусть бы даже респондент оказался стоя­щим на учете шизиком, ведь до чего же может дойти дело, если раздавать направо и налево затрещины всем сумасшедшим или придуркам; а респондент все продолжает тормошить Руководителя за плечи, и хоть улочка невелика, все же успело собраться двое-трое прохожих, да и из окон стали выглядывать люди; хорошо же мы, верно, выглядим со стороны: 1) атлет в солнцезащитных очках, приникший лицом к стене с поднятыми вверх руками; 2) Человек, в одной сорочке — это среди зимы-то, — вцепившийся в рукав его пальто; 3) я, беспрерывнозевающий молодой человек и 4) присев­ший посреди улицы на корточки с нацеленным аппаратом в руке недомерок Клим! И вдруг мне приходит в голову, что могут думать о нас прохожие: они, конечно же, принимают нас за каких-нибудь проходимцев, воров или спекулянтов, в лучшем случае — за нару­шителей правил движения: кого же еще насильственно фотографируют на улице! А Клим, присев на корточки, упрямо ждет... Однако Руководитель проявляет смекалку — все еще продолжая прятать лицо, он начинает медленно красться по стеночке от дома к дому, все дальше, дальше — по направлению к нашему компетентному учреждению; из уважения к нему я следую за ним бочком-бочком, и вдруг до нас доносится ужасающий, панический вопль: «Горе мне, Клим! На Клима наехала машина!»

Потрясенные, мы оборачиваемся и еще не успеваем разобраться, что к чему, как сидевший на корточках Клим уже поднимается на ноги — какая машина, что там еще за машина! — и аккуратно закрывает крышку фотоаппарата, из которого пару секунд назад, когда мы еще только-только к нему обернулись, раздалось столь убийственное для нас и столь желанное для них «чхак», и тут же, чуть пристыженные тем, что все-таки оставили нас в дураках, Человек, который страсть как любил литературу, и его помощник Клим пускаются со всех ног наутек и вскоре скрываются из глаз.