Гурам Дочанашвили - Только один человек

— А в зимнюю стужу что бы вы делали? — подковырнул Ондрико и демонстративно наставил ухо в ожидании ответа.

— Зимой? Зимой мы собирались бы у камина, — невозмутимо ответил Ушанги. — А если бы тебя воспитали немного лучше, это было бы много лучше.

И именно теперь мне вспомнилась: «А если бы все походили на Ушанги...»! Ах, нет, нет, врагу, врагу своему не пожелаю скопища таких грустных, плаксивых, понурых... И к тому же еще каких-то потерянных... Но однажды Ушанги вдруг прорвало; я как раз составлял дополнительную смету, когда он встал над моей головой и спрашивает:

— А может, я цыган...

Я поднялся со словами:

— Ну что ты, Ушанги...

— Нет, то, что я смуглый и черноволосый, это даже очень хорошо, — утешал он самого себя, по-прежнему мучимый сомнениями.— Но, может, я все-таки цыган.

— Да что в тебе цыганского...

Но он, пропустив мои слова мимо ушей, принялся размышлять вслух:

— Нет, нет, цыганом я быть не могу. Я, правда, охотник скитаться с места на место, но страну свою люблю больше самого себя, а где у цыгана его родная земля, где край, к которому он привязан?

И снова обратился ко мне:

— Ведь верно, нет?

— Конечно, конечно, Ушанги.

Он уставился на меня, а я уже снова зажал между тремя пальцами ручку.

— Помешал, да?

— Нет, что ты! Чем ты мне можешь помешать, Ушанги.

Он еще некоторое время поглядел на меня, а потом сказал, прежде чем отойти:

— У каждого из нас свои заботы.

Он все плотнее поджимал губы. И это кто же — Ушанги, который прежде, если ему не о чем было поболтать, пристраивался где-нибудь сбоку припека и строгал палочку, мурлыча себе под нос:

Но до своего ухода он все-таки разок отвел душу, ненадолго сделавшись прежним Ушанги; невесело, со свойственными ему при­чудами, но он кое-как разговорился. До окончания экспедиции ос­тавалась всего какая-то неделя, когда он сказал мне, отведя гла­за в сторону: «Не может того быть, чтоб не существовало выхода, уйду я». А кому было под силу отговорить Ушанги, добро бы он сам не запутался в своих многогранных устремлениях; какой такой вы­ход он подразумевал, не знаю, но до станции я его все же прово­дил, кстати у меня там было и свое дело.

На сей раз мы все втроем забрались в кабину; уже вечерело, накрапывал дождь. Ушанги нахлобучил шапку до самого носа и си­дел насупившись... Мы подошли к кассе, где он взял билет, — ему попался самый последний вагон, — и, в ожидании поезда, укрылись под каким-то навесом напротив вокзала. Будто укоряя нас в соб­ственной вялости, нехотя сеял мелкий дождик; вокруг нас не было ни души; мы безмолвствовали. И вдруг, неожиданно, Ушанги заговорил:

— Хорошо еще, что я не итальянец, а то бы и вовсе свихнулся...

Я посмотрел на него с недоумением.

— Я оцениваю народ по его искусству!

Получилось это у него немного напыщенно, но он тут же попра­вился:

— Что поделаешь, только вечное имеет цену, по нем и следует ценить народ. Как бы ни почитали мы, например, прославленного Ньютона, но ведь факт остается фактом — в наши дни самый посред­ственный восьмиклассник знает отнюдь не меньше того, что знал Ньютон, чего никак не скажешь про сегодняшнего даже аспиранта в сопоставлении с Гомером.

— Оставим всю Италию в целом, возьмем только один ее город, но Флоренцию, — ведь это же и впрямь можно сойти с ума, особен­но если сам ты флорентинец. Тут не просто голова кругом пойдет, а нечто похуже, хорошо еще, что я не тамошний уроженец.

Что же это такое он говорил...

— По Флоренции, не помню точно, в каком веке, — Трудный по­вел взглядом на лениво сеявший дождик, — одновременно ходили Леонардо и Микеланджело. Да еще, между прочим, и Рафаэль из Урбино. Вышагивали они по улицам Флоренции, твердя про себя зау­ченные строфы великого поэта. Каково, а? Что скажешь?

Что я мог сказать. Моросило.

— А тот поэт, знаешь, кто был?

— Нет?!

— Данте Алигьери, тоже флорентинец, согражданин Джотто и Брунеллески.

И с почтительным благоговением произнес:

— Микеланджело говорил о Данте... Я как-то был во Влади­мире, город есть такой, — перескочил он неожиданно невесть куда, — гляжу там на Дмитриевский собор, и сердце заходится от чего-то такого родного, а вместе и полнится завистью; но припомнил я тут мою Кветеру, — перескочил он теперь вдруг сюда, — мою маленькую, но такую законченную Кветеру, — и отлегло у меня от сердца. Это храм у нас в Кахети есть такой.

— Знаю, брат, знаю.