Дафна Морье: Правь, Британия!

Эмма кашлянула, постучала в дверь и вошла в спальню своей бабушки.

Мад уже поднялась. Поднеся к глазам бинокль, она сидела в кресле у открытого окна, выходившего на залив. Она уже облачилась в свой наряд, если так можно назвать ее всегдашнюю одежду: нечто среднее между костюмом Робин Гуда и формой усопшего Мао Цзэдуна. Одежда эта была вполне по погоде для ноября на Корнуолльском побережье, если б вы собирались участвовать в соревнованиях по стрельбе из лука или помыть паровоз. Насколько было известно Эмме, Мад не собиралась заняться ни тем, ни другим, — опять же, как знать, что принесет новый день?

— Дотти извиняется, — начала Эмма. — Неудачное утро. Я надеюсь, ты проснулась недавно? То эти ужасные самолеты, а теперь еще Терри говорит, что на холме перегородили шоссе, кругом солдаты. Большие учения, судя по всему. Почтовая машина до нас добраться не смогла, телефон не работает, и даже радио молчит. Я принесла тебе апельсиновый сок, дорогая.

Она поставила поднос на письменный стол у окна. Мад молчала. Приставив к глазам полевой бинокль, она была увлечена наблюдением. Впрочем, Мад всегда любила смотреть на корабли, стоящие на якоре у входа в порт. Ей казалось, что она может узнать принадлежность любого судна по силуэту, а не только по флагу, но сегодня задача была потруднее. Торговых судов, стоявших обычно под погрузкой глины, не было. На якоре стоял только военный корабль, но слишком далеко, чтобы что-нибудь понять по флагу, которого совсем не видно, или по силуэту. Даже без бинокля Эмма поняла, что снующие взад-вперед вертолеты поднимались с его палубы.

— Все равно не понимаю, — продолжала Эмма, — с какой стати из-за морских маневров нарушать покой всего побережья, глушить радио, отключать телефон и прекращать доставку почты.

Мад опустила бинокль и потянулась за апельсиновым соком. Эмму озадачило, что бабушка, вместо того чтобы возмущаться и требовать, чего можно было бы ожидать в связи с необычными событиями сегодняшнего утра, встретила ее задумчивой, даже мрачноватой. Ее точеный профиль, который с юности в течение всей ее театральной карьеры появлялся на открытках всех стран мира, теперь казался неожиданно резким, орлиным. Стриженая седая голова с завитками волос на шее придавала Мад вид не знаменитой красавицы актрисы, которая через две недели, празднуя свое восьмидесятилетие, будет, грациозно раскланиваясь, принимать букеты и корзины цветов из «Интерфлоры», но скорее вид старого воина, скажем римского легионера, который после долгих лет мирного отдыха поднял голову, почувствовав знакомый запах битвы.

— Это не морские маневры, — произнесла Мад, — и даже не совместные учения. Джимми Джолиф позвонил бы и предупредил меня за несколько дней.

Адмирал Джолиф, главнокомандующий из Девон-порта, — сын старинной, давно умершей подруги Мад, поэтому они обмениваются поздравлениями на Рождество. Однажды он даже обедал у Мад. Эмма сомневалась, что адмирал стал бы звонить бабушке, предупреждая о возможных неурядицах с почтой и телефоном, но кто знает…

— Дорогая, вероятно, учения должны быть как настоящие, чтобы произвести впечатление, — предположила Эмма. — Иначе это просто трата времени. Хорошо, что в школе сейчас каникулы и мальчишкам не надо идти на автобус, — они бы опоздали.

Мад повернулась и, неожиданно улыбнувшись, посмотрела на внучку. В улыбке ее, во взгляде сверкающих голубых глаз было сознание собственной правоты.

— Скажи Дотти, чтобы дала им на завтрак двойные порции яичницы с ветчиной. Может, им целый день не придется поесть как следует.

— Что ты, Мад, я…

— Я не шучу. Пусть лучше не выходят из дома. Не только младшие, но и Джо и Терри тоже. Не разрешай Энди лазать на крышу, пусть он поможет Сэму убрать комнату, если только белка не испугается.

— Утром там был еще и голубь, — пробормотала Эмма, чувствуя себя доносчицей.

— Да? — Мад вновь задумалась. — Интересно. Может, почтовый? У него не было записки под крылом?

— Крыло сломано. По крайней мере, волочится.

— Хм. Может, это знак…

Проблема в том, что при общении с Мад никогда невозможно понять, играет она или нет. Нынешняя ее жизнь часто представляла собой тонкую игру в воображаемое — то ли для развития фантазии у мальчишек, то ли для собственного развлечения теперь, когда кровь уже не бурлила, как в молодости, — Эмма никогда не могла этого понять. Папа говорил, что это ни то и ни другое, а просто — привычка, вроде чистки зубов по утрам: матери нужно давать в день по два представления в память о давно умерших зрителях. Если задуматься, то слова Папы жестоки, но ведь Папа — банкир, ему не до сантиментов.