Клаус Манн - Мефистофель. История одной карьеры

Его жизнь и сейчас уже казалась ему отличной, но совсем интересной, совсем по вкусу ему она станет лишь тогда, когда вновь вспыхнет война. Война – так считал толстяк – была бы еще более острым развлечением, чем все удовольствия, которые он себе позволял. Войне он радовался, как ребенок рождеству, и главную свою задачу видел в том, чтобы ее приготовить с самой хитроумной тщательностью. Пусть карлик от рекламы делает свое дело, выделяя миллионы на подкуп и взятки, расстилая целую сеть шпионов и провокаторов по пяти континентам, наполняя эфир наглыми угрозами и еще более наглыми заверениями о мирных планах, – его, толстяка, интересует лишь авиация. Ибо в первую очередь Германия должна иметь самолеты. Ведь в конце концов отравление атмосферы подлостью – лишь подготовительная игра. В один прекрасный день – и толстяк так страстно мечтал, что день этот недалек! – воздух европейских городов должен быть отравлен уже не только в переносном значении слова. Об этом уж позаботится генерал авиации. Он отнюдь не все свое время проводит в театрах или за переодеваньем.

Вот он стоит на толстых, словно колонны, ногах, выпячивает огромный живот и сияет. На него и на хлопотливого шефа рекламы падает почти столько же света, сколько и на фюрера посередке. Тот же, в свою очередь, кажется, ничего не видит – его глаза пусты и тупы, как глаза слепца. Быть может, он смотрит внутрь? Или прислушивается к своему внутреннему голосу? И что он там слышит? Поют ли, твердят ли голоса в его сердце все время одно и то же, одно и то же – то, что не устают ему подтверждать министр пропаганды и все руководимые им газеты: что он ставленник божий и ему нужно лишь следовать собственной звезде, чтобы Германия, а с нею и весь мир были счастливы под его водительством? Впрямь ли он это слышит? Верит ли он в это? По его лицу – обрюзглому лицу обывателя, отмеченному экстазом самодовольства, – можно бы решить, что он и впрямь это слышит, что он в это действительно верит. Но предоставим его собственным восторгам и сомнениям. Это лицо не скрывает тайн, которые долго нас могли бы занимать и будоражить. В нем нет духовной высоты, оно не облагорожено страданьем. Отвернемся от него.

Оставим этого великого мужа на его крайне подозрительном Олимпе. Кто же толпится вокруг него? Великолепное собрание богов! Прелестная группа гротескных, опасных типов, перед которой проклятый богом народ извивается в горячечном бреду благоговения. Возлюбленный фюрер скрестил руки на груди, из-под сурово насупленного лба слепой, жестоко-тупой взгляд сверлит толпу, коленопреклоненно шепчущую у его ног благодарственные молебны. Министр пропаганды кукарекает, министр авиации ухмыляется. Что же настраивает его на такой бодрый лад, что причиной такого веселья? Думает ли он о казнях, рисует ли ему фантазия новые, неслыханные методы уничтожения? Поглядите – вот он медленно поднимает громадную, толстую руку! Глаз всемогущего упал на кого-то в толпе. Отведут ли несчастного тотчас на пытку и смерть? Напротив, его ожидает милость, его ждет повышение. Кто же он? Артист? Ведь известно же, что сильные мира сего имеют склонность к комедиантам. Скромным, но твердым шагом он выступает вперед. «Приезжайте же». Он, пожалуй, подходит к этому обществу, у него то же фальшивое достоинство, тот же истерический порыв, тот же тщеславный цинизм и дешевый демонизм. Артист выпячивает подбородок и сверкает драгоценными глазами. И вот толстяк почти любовно протягивает к нему руки. Артист приближается к группе божеств. Вот он уже может купаться в их блеске. И с совершенной грацией придворного кавалера он преклоняет голову и колена перед жирным великаном.

В квартире Хендрика у площади Рейхсканцлера не переставая бренчал телефон. Бёк сидел у аппарата с записной книжкой и записывал имена. Звонили директора театров и киностудий, артисты, критики, портные, представители автомобильных фирм и коллекционерши автографов. Хефген к телефону не подходил. Он лежал в постели. С ним была истерика от счастья. Премьер-министр пригласил его на интимный ужин во дворце.

– Будет лишь несколько друзей, – сказал он.

Лишь несколько друзей! Хендрика значит, уже причисляют к близким! Он дрыгался и ликовал меж шелковых подушек и одеял, он опрыскивал себя духами, разбил вдребезги вазочку, швырнул в стену домашней туфлей. Он ликовал: «Невозможно описать! Теперь я стану совсем великим! Толстяк сделает меня совсем-совсем великим!»

Вдруг он состроил озабоченное лицо и подозвал Бёка.