Клаус Манн - Мефистофель. История одной карьеры

Отто Ульрихс почти не слушал. Может быть, именно в этот миг иллюзия исчезла. Он постиг Хендрика Хефгена.

О, как мастерски притворялся директор! Поистине достойно великого артиста! Поистине ведь складывалось впечатление, будто Хендрика Хефгена интересуют только деньги, власть и слава, а вовсе не подтачивание изнутри национал-социалистского режима.

За широкой спиной премьер-министра он чувствовал себя так уверенно, в такой безопасности, что ему казалось, что можно даже пококетничать с опасностью и заклинать ужасы катастрофы шутовством. Когда он разговаривал по телефону с директором театра в Вене, чтобы попросить у него на время какого-то артиста, он говорил плачущим, певучим голосом, тоскливо растягивая гласные:

– Да, мой дорогой, через пару недель я, возможно, уже появлюсь у вас в Вене… Я не знаю, продержусь ли я здесь и две недели. Мое здоровье – вы меня поняли? – мое здоровье ужасно подорвано…

В действительности же лишь две вещи могли бы привести его к падению: если бы генерал авиации вдруг отказал ему в милостях или если бы генерал авиации вдруг сам утратил свою власть. Однако толстяк проявлял к своему Мефистофелю верность, необычную в национал-социалистских кругах и потому возбуждавшую удивление. И звезда жирного великана не думала закатываться: поклонник казней и светловолосой инженю приобретал все новые титулы, все новые богатства, все больше влияния на руководство государства.

А пока солнце толстяка сияло над ним, Хефген мог не принимать всерьез коварных атак хромого. Министр пропаганды не решался открыто выступить против директора. Напротив, он придавал большое значение возможности при удобном случае показываться с ним вместе. Не обходилось и без известного интеллектуального контакта с актером Хефгеном. Если тому удалось дьявольской светскостью, цинически забавным остроумием очаровать и склонить на свою сторону генерала авиации, то почему бы ему не подружиться и с шефом пропаганды, «старым доктором» – ведь оба не только говорили на одном и том же рейнском наречии, отчего их беседы приобретали серьезный интимный характер, но и использовали одну и ту же терминологию. О «революционной динамике», о «героическом жизненном чувстве», о «полнокровном иррационализме» мог ведь, когда нужно было, болтать и артист Хефген. Вот ему и случалось проводить часок за оживленной беседой со своим смертельным врагом. Что, конечно, вовсе не мешало последнему против него интриговать.

Цезарь фон Мук, вернувшийся из приятной заграничной поездки, делал все мыслимое для распространения слухов о некой негритянке, с которой Хендрик якобы имел нездоровую сексуальную связь и которая на его деньги вела в Париже неприлично роскошную жизнь. С этой дамой, по слухам, Хефген имел тайные свиданья, и не только для того, чтобы продолжать позорное осквернение расы, но и для связи через ее посредство с самыми мрачными и опасными эмигрантскими кругами, а именно теми кругами, говорилось далее, где женщина, с которой Хендрик развелся лишь для видимости – Барбара Брукнер, – играла ведущую роль.

В Государственном театре только и говорили, что о черной любовнице директора, и в крупнейших редакциях и в среде, задававшей тон, очень хорошо знали о темной даме, проявившей себя в Париже во всем блеске великой вавилонянки. «У нее три обезьяны, молодой лев, две взрослые пантеры и дюжина китайских кули, – говорили о ней, – и она вместе с французским генеральным штабом, Кремлем, масонами и еврейскими финансовыми магнатами строит козни против национал-социалистского государства». Ситуация становилась крайне неприятной для Хефгена. Он решил жениться на Николетте, чтобы покончить со слухами. Премьер-министр весьма одобрил решение своего хитрого протеже. Он строго предостерег всех тех, кто и впредь вздумает подозревать директора.

– Кто против моих друзей, тот против меня, – угрожающе подчеркнул толстяк. Кто упомянет о существовании некой негритянки еще раз, будет иметь дело со страшной особой генерала авиации и с его тайной полицией. В театре у самого входа на сцену на черной доске повесили объявление, и там было сказано, что всякий, кто будет распространять или даже только слушать слухи о частной жизни или о прошлом господина директора, совершает преступление против государства. Все и без того дрожали перед частным шпионским аппаратом Хефгена. Невозможно было скрыть от опасного, хитрого человека что-нибудь касавшееся или интересовавшее его. Он узнавал все с помощью маленькой армии собственных шпионов. У него всюду были ставленники. Гестапо имело все основания завидовать такой совершенной и точной системе. Даже сам Цезарь фон Мук забеспокоился. Создатель трагедии «Танненберг» счел разумным нанести визит в «Хендрик-холл» и целый час интимно, на саксонском наречии, болтал с хозяином. Сама фрау Белла сервировала вкусную и легкую закуску, к обоим господам присоединилась Николетта. Высоким коварным голосом она вдруг заговорила о неграх. Господин фон Мук и бровью не повел, когда разведенная госпожа Мардер стала уверять, что и Хендрик и она сама питают буквально отвращение к чернокожим.