Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Чтоб тебе захлебнуться, свинья тупорылая, это ж надо — посмел назвать мой отвар ненастоящим! Чтоб и ты захлебнулся, и память твоя, и твоя жизнь в прошлых перерождениях, пусть у тебя останется лишь вкус помоев и дерьма!

Пока эта злыдня меня изводила, от державших меня демонов доносились презрительные и злорадные смешки.

Всё так же в руках демонов, я нетвёрдой походкой спустился с возвышения, и мы помчались почти не касаясь земли, словно паря в небесах. Я ступал по чему-то мягкому, будто по клочьям облаков. Пару раз пытался раскрыть рот, чтобы задать вопрос, но мохнатая лапа тут же затыкала мне его чем-то невыносимо вонючим. Неожиданно вокруг разлился кисловатый запах, как от перебродивших винных выжимков или бобового жмыха: да ведь так пахнет на скотном дворе большой производственной бригады деревни Симэньтунь! Силы небесные, воспоминания о жизни волом ещё живы — неужели я ещё вол, неужели всё, что было до того, мне приснилось?

Чтобы отделаться от этого кошмара, я отчаянно забарахтался и взвизгнул. Этот звук так перепугал меня, что я открыл глаза. Вокруг копошились десять с лишним живых комочков. Чёрные, белые, жёлтые, были и чёрно-белые вперемежку. Перед ними на боку лежала белая свиноматка. Раздался чрезвычайно знакомый голос, в нём звучало радостное удивление:

— Шестнадцатый! Владыка небесный, шестнадцать поросяток принесла наша свинья!

Я усиленно моргал глазами, чтобы очистить их от слизи. Ещё не видя себя, я уже понял, что переродился поросёнком, что все эти дрожащие, копошащиеся, повизгивающие на все лады маленькие существа — мои братья и сёстры. Глядя на них, я представлял, как выгляжу сам, и был вне себя от гнева: проклятый старый пройдоха Яньло-ван опять одурачил меня. Терпеть не могу свиней, этих грязнуль; скорее снова возродился бы ослом или волом, но уж никак не вывалявшейся в навозе свиньёй. И я решил заморить себя голодом, чтобы быстрее вернуться в загробный мир и свести счёты с владыкой ада.

Стоял палящий зной, но склонивший на стену хлева сочные листья подсолнух ещё не расцвёл, поэтому, скорее всего, шёл шестой месяц. В хлеву тучами вились мухи, над ним кружили полчища стрекоз. Ноги мои быстро крепли, зрение стремительно улучшалось. Я разглядел людей, принимавших у свиноматки потомство: это была Хучжу, старшая дочь Хуан Туна, и мой сын Цзиньлун. При виде его лица, такого знакомого, кожа на теле натянулась, голова стала раскалываться от боли, словно моё большое человеческое тело, мою мятежную душу заключили в крошечное поросячье тельце. Как это тяжко, как мучительно, дайте же мне свободу, дайте встать во весь рост, дайте вырваться из этой грязной, омерзительной поросячьей оболочки, дайте вырасти и вернуть мужественный облик Симэнь Нао! Но всё это, конечно, невозможно. Я отчаянно вырывался, но Хучжу подняла меня на ладони и потрепала за ушко:

— Цзиньлун, у этого вроде бы судороги.

— А и хрен с ним, всё равно у матки сосков на всех не хватит. Сдохнет один-другой, и ладно, — злобно бросил тот.

— Ну уж нет, пусть все живут. — Хучжу поставила меня на землю и вытерла всего мягкой красной тряпкой. Она обходилась со мной так нежно, было так приятно, что я даже хрюкнул, гнусно так, по-свинячьи.

— Ну что, опоросилась? И сколько принесла? — послышался зычный голос за стеной, и я в отчаянии зажмурился. Я не только узнал голос Хун Тайюэ, но и по манере речи понял, что он опять на прежнем посту. Эх, Яньло-ван, Яньло-ван, вот ведь наплёл с три короба — драгоценным сыночком в семье чиновника возродит, в других краях, — а сам зашвырнул поросёнком в свинарник! Что это, как не стопроцентное надувательство, интриган бесстыжий, негодяй вероломный! Я с силой выгнулся назад, вырвался из рук Хучжу и брякнулся на землю. Услышал собственный взвизг и потерял сознание.

Очнулся я на больших мясистых листьях тыквы, густая листва абрикоса загораживает жгучий солнечный свет. Унюхал запах йода и заметил разбросанные вокруг блестящие ампулы. Уши и зад болят — я понял, что спасён и что чуть не умер. Передо мной вдруг возникло миловидное лицо. Вот кто, наверное, меня вылечил. Ну конечно, это она, моя дочь Баофэн. Училась лечить людей, но и скотине помогала. Рубашка с короткими рукавами в голубую клетку, бледное лицо, озабоченный взгляд — она была чем-то обеспокоена. Потрепав меня за уши холодными пальцами, она сказала кому-то рядом:

— Всё в порядке, можно отнести в хлев, пусть матку сосёт.

В это время подошёл Хун Тайюэ и стал гладить грубой пятернёй мою гладкую шёлковую шёрстку: