Мо Янь - Устал рождаться и умирать

— Я помогу! — крикнула она, словно красногрудая птичка вспорхнула. Она подошла, невзирая на воду и грязь, — подумаешь, мастерски сшитые туфельки с белой подошвой измажутся. Все знают, какая у неё светлая голова и золотые руки. У моей сестры стельки красивые, а у Хучжу ещё красивее. Бывало, абрикос у нас во дворе цветёт, а она стоит под ним, смотрит на цветы, а руки так и порхают. И цветы переносятся на стельки, ещё более очаровательные и нежные, чем на самом дереве. У неё под подушкой стопки этих стелек лежат. Кому она, интересно, поднесёт их? «Ревущему ослу»? Ма Лянцаю? Цзиньлуну? А может, мне?

В свете лампы её глаза искрились и сверкали, искрились и сверкали и её зубы. Что тут скажешь, красавица — выступающий зад, вздымающаяся грудь. Работал я, работал вместе с отцом и вот доединоличничался — такую красотку под боком просмотрел. За то короткое время, пока она шла, я влюбился в неё решительно и бесповоротно. Встав за спиной отца, она наклонилась и своими изящными ручками раскрыла ему глаз. Отец вскрикнул, ресницы чуть слышно хлюпнули — так пускает пузыри со дна рыба. Глаз казался кровавой раной. Сестра нацелила шприц, нажала на инжектор, и из него ударила отсвечивающая серебром вода. Она неспешно орудовала шприцем, контролируя напор. Он мог быть и недостаточным, а при слишком сильном орошении можно было повредить глаз. Попадая в него, вода становилась красной и как кровь стекала по лицу. Отец мучительно стонал. Так же аккуратно и ловко сестра с Хучжу, двое вроде бы непримиримых врагов, в молчаливом согласии промыли отцу и другой глаз. Потом принялись промывать начисто — левый, правый, левый, правый. Наконец, сестра закапала отцу глазные капли и наложила повязку.

— Цзефан! — позвала она. — Отведи отца в дом.

Я подбежал к нему сзади, взял под мышки и стал с усилием поднимать. Поставить его на ноги было всё равно что выворотить из земли здоровенную редьку.

В этот момент я услышал донёсшийся из-под навеса странный звук — не то плач, не то смех, не то вздох. Его издал вол. Ты что тогда — всплакнул, засмеялся или вздохнул?

— Рассказывай давай, — холодно ответствовал Большеголовый Лань Цяньсуй, — нечего спрашивать.

Вздрогнув от неожиданности, все повернулись в сторону ярко освещённого навеса. Глаза вола сияли синим как два фонарика, тело сияло, словно покрашенное золотой краской. Отец стал вырываться, чтобы зайти под навес, восклицая:

— О вол! Мой вол! Один ты у меня родненький и остался!

От исполненных крайнего отчаяния слов у всех похолодело в груди. Ну ладно, Цзиньлун предал тебя, но я и сестра, мать — все мы болеем за тебя. Как ты можешь говорить, что лишь один вол у тебя и остался? К тому же, если на то пошло, у него только тело вола, а сердце, душа — Симэнь Нао. И самые различные чувства — благодарность, любовь, влечение, ненависть, — всех людей перед ним во дворе — его сына, дочери, его наложниц, а также его батрака и мои, сына этого батрака, — перемешались, как жидкая каша в котле.

— Наверное, не стоит так всё усложнять, — вставил Большеголовый Лань Цяньсуй. — Может, у меня тогда ком травы в горле застрял, вот и вырвался такой странный звук. А ты в своём многословном, бестолковом и путаном изложении переломил этот простой факт, как гималайский медведь початок кукурузы, вот у тебя котёл каши и получился.

В мире того времени всё было настолько перемешано, как в котле жидкой каши, что рассказать о нём чётко и ясно — задача непростая. И всё же позвольте вернуться к тому, на чём я остановился. С восточного края рынка подошла процессия деревенских. Грохотали гонги и барабаны, развевались красные знамёна. Кроме бывшего партсекретаря Хун Тайюэ, среди тех, кого водили напоказ по улицам Цзиньлун и его хунвейбины, был и бригадир большой производственной бригады Хуан Тун. Ко всем закоренелым подрывным элементам — Юй Уфу, который в своё время провозгласил себя командиром помещичьего отряда самообороны, зажиточному крестьянину У Юаню, предателю Чжан Дачжуану и помещичьей жене Симэнь Бай, — присоединился и мой отец Лань Лянь. Хун Тайюэ шёл, стиснув зубы и яростно зыркая по сторонам. Чжан Дачжуан шагал со скорбным выражением на лице. У Юань беспрестанно всхлипывал. Урождённая Бай ковыляла растрёпанная и неумытая. У отца ещё оставалась краска на лице, красные глаза постоянно слезились. Но эти слёзы не были свидетельством душевной слабости, краской ему повредило роговицу. На картонной табличке, висевшей у отца на шее, мой брат начертал большими иероглифами: «Вонючий упрямец-единоличник». На плече отец нёс наш деревянный плуг — имущество, выделенное ему во время земельной реформы. К поясу была примотана пеньковая верёвка, она соединялась с вожжами, а вожжи с волом. Вол этот был переродившийся таран-помещик Симэнь Нао, то есть ты. Если хочешь, можешь прервать меня и рассказывать о том, что было дальше, уже от себя. Ведь я рассказываю с точки зрения человека, а твой мир — мир вола. И вполне возможно, у тебя получится интереснее. А не хочешь, продолжу я. Ты — вол, большой и сильный. Стальные рога, широкие плечи, могучие мускулы, недобро поблёскивающие глаза. На рогах у тебя болтаются драные туфли, их тебе приладил тот самый паршивец из семьи Сунь, который в газовых лампах разбирается. Это он, чтобы выставить тебя в шутовском виде, придумал — совсем не потому, что ты такой распутник. [123] «Драные туфли» — так в Китае называют женщин лёгкого поведения. Мерзавец Цзиньлун хотел и меня включить в эту процессию, но я решил рискнуть. Схватил копьё и заявил, что проткну любого, кто осмелится принудить меня участвовать в этом позорище. Цзиньлун хоть и оцепенел, столкнувшись с таким отчаянным сопротивлением, но решил отступиться. Думаю, если бы отец остался твёрд, как и я, снял бы резак для соломы, встал у входа под навес и пообещал изрубить каждого, кто приблизится, брат тоже пошёл бы на попятный. Но отец в конце концов сдался и, соответственно, позволил повесить себе на шею эту картонку. Думаю, прояви свой норов и наш вол, никому не удалось бы повесить ему на рога драные туфли и водить напоказ. Но вол тоже подчинился.