Мо Янь - Устал рождаться и умирать

В эти дни из глубин памяти то и дело всплывали затерявшиеся там воспоминания о прошлом, связанные с Симэнь Нао, и на душе было печально. Иногда я забывал, что позади уже четыре перевоплощения: мне казалось, что я хозяин усадьбы Симэнь, что горюю по умершей жене, — а иногда всё снова становилось очевидным, я понимал, что у тайного и явного дорожки разные, что мирские дела исчезают как дым, что ко мне, собаке, всё это не имеет никакого отношения.

В толпе на улице старики рассказывали тем, кто помоложе, какие пышные похороны устроил в своё время матери Симэнь Нао: кипарисовый гроб со стенками в четыре цуня толщиной, который могли поднять лишь двадцать четыре здоровяка. По обеим сторонам прохождения траурной процессии были расставлены палатки, навесы из циновок через каждые десять шагов со столиками с поминальным угощением: целые свиньи и бараны, пампушки величиной с дыню… Я спешно скрылся оттуда, не желая погружаться в трясину памяти: теперь я лишь стареющий пёс и жить мне осталось немного. Почти все прибывшие на похороны чиновники в однообразных чёрных пальто и чёрных шарфах. Кое-кто в чёрных собольих шапках, наверняка с жидкими волосёнками или совсем лысые, а у тех, что без шапок, — густые чёрные шевелюры. Снежинки на головах красиво оттеняли белые бумажные цветы на груди.

Ровно в полдень перед воротами усадьбы вслед за полицейским «хунци» неспешно остановился чёрный «ауди». Из дома тут же показался, весь в трауре, Симэнь Цзиньлун. Водитель открыл дверцу, из машины вышла Пан Канмэй в чёрном кашемировом пальто. Возможно, из-за этого чёрного пальто её лицо казалось особенно белым. Я несколько лет не видел её: в уголках глаз и рта обозначились глубокие морщины. Похожий на секретаря мужчина прикрепил ей на грудь белый цветок. Выражение её лица серьёзное, в глазах глубокая озабоченность, которую простой человек не сразу и заметит. Протянув руку в чёрной кожаной перчатке, она поздоровалась с Цзиньлуном, и я слышал, как она многозначительно проговорила:

— Умерь-ка печаль и возьми себя в руки, негоже расстраивать ряды!

Цзиньлун с серьёзным видом кивнул.

Вслед за ней из лимузина показалась её дочка Фэнхуан. Ростом уже выше матери, настоящая красавица и модница. В белом пуховике, тёмно-синих джинсах, белые мокасины из овечьей кожи, белая вязаная шапка-носок на голове. Никакой косметики на лице, таком несравненно белом и чистом.

— Это твой дядя Симэнь, — повернулась к ней Пан Канмэй.

— Здравствуйте, дядя! — похоже, без особого желания поздоровалась Фэнхуан.

— Чуть позже пойди поклонись гробу бабушки, — прочувствованно сказала Пан Канмэй. — Она растила тебя с такой любовью.

Я изо всех сил старался представить в гробу эти пятнадцать тысяч. Должно быть, не связаны в пачки, лежат как попало — начнёшь открывать крышку — и посыплются во все стороны. Это вроде бы помогло, но тут я посмотрел на Чуньмяо. Она выглядела комично, как пытающийся что-то изобразить ребёнок. Траурное одеяние волочится по полу, она то и дело спотыкается, наступив на край халата, а рукава свешиваются, как «струящиеся рукава» [284] «Струящиеся рукава» — расклёшенные рукава, с помощью которых актёр традиционного китайского театра дополняет создаваемый образ. в театре. Она громко голосила, раскрыв рот с рядом неровных зубов, то и дело вытирала слёзы этими длинными рукавами, и всё лицо у неё было в серо-чёрную полоску, как только что поданное «тысячелетнее яйцо». [285] «Тысячелетнее яйцо» — продукт консервации яиц, когда их обмазывают смесью из чая, извести, соли, золы и глины, закатывают в рисовую шелуху и солому и выдерживают без доступа воздуха две-три недели. Какие тут слёзы ручьём — я еле сдерживался, чтобы не расхохотаться. Но понимал, что этого делать нельзя, иначе плакали эти пятнадцать тысяч. Чтобы не фыркнуть от смеха, я стиснул зубы и старался не смотреть на неё. Устремив взгляд вперёд, я широким шагом вошёл в комнату. Чуньмяо я тащил за руку, и она, спотыкаясь, следовала за мной, как непослушный ребёнок. В помещении когда-то располагалось подпольное производство хлопкового волокна из грязного низкосортного хлопка, и, даже несмотря на снежную порошу, в воздухе стоял запах плесени и отбросов. Влетев туда, я увидел выкрашенный чем-то красноватым гроб. Крышка гроба стояла в сторонке, гроб не закрывали — явно для меня. Среди дюжины людей, стоявших вокруг гроба, кто в трауре, кто в обычной одежде, — добрая половина, должно быть, бойцы НОАК, которые только и ждут, чтобы наброситься. Стены покрыты чем-то чёрным — это пыль и волокна, оставшиеся с прежних времён. В гробу лежит мать бандита Синеликого, лицо покрыто жёлтой бумагой, на ней погребальный наряд из пурпурного бархата с вышитыми тёмным золотом иероглифами «шоу» — «вечность». Я бросаюсь на колени перед гробом и кричу: