Мо Янь - Устал рождаться и умирать

Все прекрасно помнили, как прозвали когда-то Чан Тяньхуна в деревне — «ревущий осёл». Просто издевательство над культурным человеком. И вот, по прошествии десяти с лишним лет мировоззрение симэньтуньских расширилось, они уже по-новому воспринимали его исполнительское искусство. И сам Чан Тяньхун, приехавший к нам, чтобы прочувствовать обстановку и создать новую оперу, был совсем не тот, что десять с лишним лет назад. От изначальной нарочитой заносчивости, которая вызывала у сельчан отвращение, не осталось и следа. Теперь с полным печали взглядом, бледным лицом, жёсткой щетиной на подбородке, сединой на висках он смахивал на русского декабриста или итальянского карбонария. Все уважительно смотрели на него, ожидая, когда он запоёт. Я взгромоздился на качающуюся ветку абрикоса, опершись подбородком на левую ногу, и наблюдал за пленительной вечерней сценой, в восхищении от милых молодых людей. Положив левую руку на левое плечо своей невестки Хучжу и опершись подбородком на правое, Баофэн не сводила глаз с обращённого к луне худощавого лица Чан Тяньхуна и его вьющихся волос — они у него были зачёсаны на популярный тогда пробор «винторезный станок». Лицо её скрывала тень, но глаза блестели, выдавая глубокое безысходное страдание. Потому что даже мы, свиньи на ферме, знали о романтических отношениях Чан Тяньхуна и Пан Канмэй, дочери Пан Ху, которую после окончания университета распределили на работу в уездное производственное управление; слышали даже, что на общенациональный праздник [215] Имеется в виду первое октября, день, когда в 1949 г. была провозглашена КНР. они собираются пожениться. Она уже дважды приезжала за время его пребывания на ферме. Здоровая и красивая, ясноглазая и белозубая, приветливая и отзывчивая, ничуть не заносчивая, как интеллигенты и городские, она производила прекрасное впечатление у нас в деревне — и на людей, и на животных. На работе она отвечала за животноводство, поэтому всегда, приезжая с инспекцией, проверяла, в каких условиях содержится скотина, осматривала всех мулов, лошадей, ослов, волов. Думаю, Баофэн тоже отдавала себе отчёт, что Пан Канмэй как раз то что надо для её любимого Чана. Пан Канмэй, похоже, тоже понимала, что у Баофэн на душе. В один из вечеров я видел, как они долго разговаривали под тем самым кривым абрикосом. Потом Баофэн положила голову на плечо Канмэй и стала тихо всхлипывать. Канмэй, тоже едва не плача, утешала Баофэн, гладя её по голове.

В исполненной Чан Тяньхуном арии было тридцать с лишним эпизодов. Первый назывался «Как сегодня вечером блещут звёзды», второй — «Ветерок с юга доносит волнующий аромат цветущих абрикосов и не даёт заснуть», третий — «Я, Сяобай, стою, держась за ветку, и гляжу в ясное небо», четвёртый — «Вижу, как во всех концах земли свежо и вольно развевается красный флаг», пятый — «Председатель Мао бросает клич к полномасштабному развитию свиноводства в Китае», после чего следовало: «Каждая свинья — это снаряд, выпущенный по империалистам, ревизионистам и контрреволюционерам, и передо мной, хряком Сяобаем, стоит важная задача: копить энергию для решительного шага, чтобы, отвечая на этот призыв, осеменить всех самок в Поднебесной…»

Мне казалось, Чан Тяньхун поёт обо мне, казалось, что поёт не он, а я сам, что он выражает словами то, что у меня на душе, и это действительно было так. Возбуждённый донельзя, левой ногой я прихлопывал в такт, всё тело охватил жар, мошонка напряглась, длинный кнут выпростался из ножен. Так и хотелось на случку со всеми свиноматками — спариваться во имя революции, спариваться ради народного счастья, чтобы стереть с лица земли империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров, избавить от мучений борющиеся из последних сил многострадальные массы. «Как сегодня вечером звёзды блещут. Ах, звёзды блещут». За кулисами подхватывают, ни свиньям, ни людям не заснуть. У Чан Тяньхуна голос звонкий — говорят, три октавы взять может, — великолепный, блестящий верхний регистр, яркий, сверкающий как бриллиант. Стоит он твёрдо, не делая лишних движений, подобно иным старлеткам. Поначалу мы ещё обращаем внимание на слова, которые он выпевает, но в дальнейшем они уже теряют смысл, мы упиваемся звучанием. Возьми любые музыкальные инструменты, возьми многих земных тварей, способных исторгать прекраснейшие звуки, как, например, соловей, который часто встречается в прозе русских писателей, или ищущие подругу в глубинах океана самцы кита, или певчие дрозды в клетках китайских старичков — их голосам, хоть и очень красивым, не сравниться с голосом Чан Тяньхуна. Паршивец Мо Янь, который в западной музыке ни уха ни рыла, попав потом в город, наверняка не раз ходил слушать музыку, почитал о музыкантах, набрался малую толику знаний о музыке и давай в своём сочинении сравнивать Чан Тяньхуна с итальянцем Паваротти. Я не видел, как поёт этот Паваротти, и не слышал его записей. Я всегда непоколебимо верил, что голос Чан Тяньхуна — лучший в мире, что он — «ревущий осёл» мирового уровня. Когда он пел под деревом, листья слегка подрагивали, и выпеваемые им ноты кружились в воздухе цветистым шёлком, звонкие и мелодичные, мягкие и умеренные — просто «рассыпающийся куньшаньский яшмовый будда, крик пары фениксов», [216] Строка танского поэта Ли Хэ (790–816), известного богатой символикой и живым воображением. — резвились как потерявшие голову хряк со свиноматкой. Умри Председатель Мао на пару лет позже, эта пьеса точно могла стать популярной. Сначала в уезде, потом в провинции, до Пекина добралась бы, и представляли бы её на подмостках перед храмом императорских предков. [217] Храм императорских предков — ранее часть Запретного города (ныне музей Гугун) на площади Тяньаньмэнь, с 1950 г. — Дворец культуры трудового народа. Так Чан Тяньхун приобрёл бы известность, и в уезде Гаоми его было бы не удержать. Да и женитьба на Пан Канмэй становилась делом нерешённым. Но то, что пьесу так и не поставили, и вправду жаль. Упоминая об этом, Мо Янь, впрочем, говорит несколько слов, с которыми я согласен. Он считает, что эта пьеса — продукт особого исторического периода и несёт невероятный, но в то же время величественный колорит, что это живой образец постмодерна. Не знаю, существует ли ещё эта пьеса? Сохранилась ли толстенная кипа листов партитуры?