Ганс Леберт - Волчья шкура

— Будь я жандармом… — сказал Франц Цоттер.

— Ты бы всех нас засадил в каталажку, — сказал столяр.

— Я бы уж знал, кого туда засадить, — ответил Франц Цоттер, — только меня, к сожалению, не спрашивают.

За придвинутым столом поменьше сидели «легкие» (к ним подсел, из милости, и Укрутник), двое рабочих с лесопилки, помощник жандарма Шобер, напротив него — Зиберт, инвалид войны, опиравшийся, так сказать, на всю общину, а именно: спина к спине с Францем Цопфом, рядом же с ними, на подоконнике, точно в середине между двух столов, вроде как дирижер оркестра, помощник лесничего Штраус — слева первые, справа вторые скрипки.

Он что-то прошипел на ухо своему концертмейстеру, при этом оба его золотых зуба взблеснули в свете неона.

— Что это Хабихта не видно? — через плечо спросил Франц Цопф.

— Хорошо бы ему послушать, что здесь говорится.

— У него дела по горло, — сказал со своего места помощник жандарма Шобер. — Некогда ему по ресторациям ошиваться.

— Зато у тебя время есть, — сказал Штраус.

— Так-так! И чем же это он занят? — поинтересовался столяр.

— Здесь уж найдется, что́ делать! — заметил Шобер.

— Ничего, однако, не делается, — пробурчал Франц Цопф.

А Хабергейер (с трубкой в зубах):

— Недалеко мы ушли с нашей демократией!

Кельнерша явилась (словно ею из пушки выстрелили).

— Четыре кружки пива, три сливовицы, две водки!

А Пунц (с угрозой в голосе):

— Тут железная метла нужна! Смести вас всех в кучу да и повесить!

— Это ты меня вешать собрался? — набычившись, спросил столяр.

— Да он этого вовсе не говорил, — вмешался Франц Цоттер.

— Что он сказал? — поинтересовался один из хуторян.

— Что нас всех надо повесить! — выкрикнул Фердинанд Шмук.

Хабергейер вынул трубку изо рта и поднял ее мундштук, словно указательный палец.

— Тут речь идет о «коллективной вине», — проговорил он, — после войны мы немало о ней наслышались.

А кельнерша у соседнего столика:

— Три пива! Четвертушка красного для господина Зиберта!

У стойки дребезжание стаканов, на другом конце зала бормотание женщин, кажется, что мимо проходит процессия пилигримов.

Тут заговорил до этой минуты злобно молчавший булочник Хакль.

— Какая такая «коллективная вина»? А? — спросил он. — Сдается мне, ты все на свете перепутал.

Ответ последовал незамедлительно от Пунца Винцента. Навалившись на стол, он заорал:

— Трусы вы все! Понял? Не удивительно, что убийца ходит тут среди нас и в ус не дует.

— Трусы? — переспросил героический Зиберт и повернулся так, что его протез заскрипел.

— Кто ж о тебе говорит! — буркнул Франц Цопф.

— Всегда готов к бою! — выкрикнул инвалид войны и так стукнул деревянной ногой по полу, что на стойке зазвенели стаканы.

— Осторожнее! — сказал Укрутник. — Вы чуть не отдавили мне ногу.

Фрау Зиберт бросила на мужа озабоченный взгляд и сказала:

— У него на культе все какие-то пупыри появляются.

— А вы их коровьим навозом мажьте, — посоветовала Фрау Шмук.

— Фу, гадость, — фрау Хинтерейнер скорчила брезгливую мину.

— Поневоле напрашивается вопрос, — сказал помощник лесничего Штраус, — для чего вообще существует этот исполнительный орган? — Он покосился на Шобера, но тот сидел, опустив голову, и чего-то выжидал. — Вот теперь среди нас разгуливает убийца, — продолжал Штраус, — и смотрит, как опускают в могилу тело его жертвы. Каждый его знает. Каждый знает — это убийца. Ничего не знают только господа жандармы.

А Хакль (среди внезапно наступившей тишины, отчего это прозвучало особенно неприятно):

— Ах, вот что! Вам убийца уже известен? Вы уже знаете, кто он?

Глаза всех, как ножи, вонзились в него, потом (среди продолжающейся и тем не менее изменившейся тишины, ибо сейчас она уже звучит угрожающе) с другого конца зала послышался голос помощника жандарма Шобера:

— Да, они все больше нашего знают. Наверно, господь осеняет их знанием во сне. Мы обыскиваем всю округу, идем по любому, даже едва заметному следу, а эти — эти тем временем сидят в трактире, ни разу даже зада не оторвали от стула и докопались до того, о чем мы, жандармы, еще и понятия не имеем.

И вдруг — перерыв! Кельнерша приносит кофе для женщин. А для фрау Пихлер даже со сбитыми сливками. Она ведь так бедна и к тому же все время вытирает слезы, уж очень хорошо она относилась к своему старику. А в трех окнах — генерал мороз, весь день он был в белом мундире, как некогда рейхсмаршал Геринг, теперь его мундир стал черен, и вот черный, следовательно, невидимый генерал заглядывает в залу, отчего там спешат задернуть занавеси.