Ганс Леберт - Волчья шкура

Тишина… Потом быстрые шаги за домом. Кто был этот малый, который упал в ночь? А теперь еще шаги из лесу! Проклятье! Проклятье! Неужто он убил человека? Матрос хватает винтовку за конец ствола и, размахнувшись, швыряет ее вниз, в долину. И в ту секунду, когда шаги уже раздаются у сарая и за спиной матроса вспыхивает луч карманного фонаря, он слышит, как далеко внизу винтовка упала в кусты.

— Эй!

— Кто там?

— Вахмистр Хабихт! — отвечает голос. Свет бьет матросу прямо в лицо. — Кто тут стрелял? — спрашивает Хабихт. — Вы? И что это пролетело сейчас по воздуху?

Матрос закрывает рукой глаза от слепящего света и говорит:

— Это я у вас хочу спросить! Вы же тут караулили! А я только что выскочил из дому.

— Неправда! Я стоял перед дверью, — говорит Хабихт, и луч его фонаря шарит по траве.

А матрос:

— Ах, вот как! А что вы там делали?

А Хабихт (таинственно):

— Что я там делал? Если бы я знал! У меня такая же плохая память, как у вас!

В этот миг с другой стороны подходит помощник жандарма Шобер, тоже с фонарем в руках.

— Вахмистр! — кричит он и освещает склон горы. И вдруг: — Господи Иисусе! Там кто-то лежит!

Спотыкаясь, мчится он вниз, направо от дороги, Хабихт с матросом бегут за ним, и все трое одновременно склоняются над неподвижным телом, лежащим лицом вниз, раскинув руки.

— Кто это? — спрашивает матрос одеревеневшим языком, у него вдруг не стало слюны во рту.

Хабихт опускается на колени и переворачивает тело, а потом:

— Фотограф! Как он сюда попал?

Матрос хочет сглотнуть слюну, но ничего не получается, он с трудом отдирает от нёба присохший язык.

— Мертв? — спрашивает матрос. У него такое чувство, будто он стоит на голове.

— Да, — отвечает Хабихт, — смотрите! Выстрел в затылок! — Он отворачивает воротник непромокаемого пальто и, указывая на отверстие в затылке Малетты, говорит: — Нарочно так никогда не попадешь!

— Да, — говорит Шобер, — так метко бьет только случай!

Они выпрямляются. Оба жандарма тушат фонари, темнота вокруг становится прозрачной как кристалл, матрос слышит теряющийся где-то вдали напевный звук и наконец только жужжание проводов в долине.

А Хабихт (Шоберу):

— Теперь мы оба получим по ордену, а?

А Шобер:

— Ясно! Но я стрелял в воздух!

— Конечно, — говорит Хабихт, — это я его уложил, кто же еще? Я сперва его окликнул, а ул «потом выстрелил!

У матроса на секунду перехватывает дыхание. Он чувствует во тьме устремленные на него глаза Хабихта.

— Да, — говорит он наконец. — Вы его окликнули. Это я слышал.

— Даже в доме слышно было, — говорит Хабихт, — даже во сне.

Они медленно отходят от трупа.

— На какую-то секунду я все понял, — говорит матрос. — Это было как вспышка молнии. А теперь все кончилось, я уже ничего не понимаю. Но думаю, мы обезвредили адскую машину.

Спустя приблизительно шесть часов за холмами к юго-востоку от Плеши показалась узкая полоска багряной зари, и в свете ее обозначились зубцы дальнего бора и отдельные группы деревьев. Несколько жандармов и деревенских функционеров, явившихся к хижине гончара, снова удалились, забрав с собой тело, ибо следствие было уже почти закончено; неясным оставалось только, как занесло сюда Малетту, и потому (якобы затем, чтобы выяснить этот вопрос и допросить матроса) остались только Хабихт и тот, в прорезиненном плаще. Какое-то время они просидели у матроса в комнате, а потом все трое вышли из дому и по лесной дороге стали подниматься к дому егеря. Слева светилась алая полоска зари, возвещавшая приближение утра (ведь еще стояла ночь), вскоре заблиставшего сквозь частокол стволов как сквозь зарешеченное окно.

— Земля мягкая, — сказал Хабихт, — сегодня не подморозило.

— А я все-таки замерз, — сказал матрос.

— Это у вас предотъездная лихорадка, — сказал Хабихт. — Кроме того, вы же всю ночь не спали.

Но матрос ничего ему больше не ответил, он не отрываясь смотрел на человека в прорезиненном плаще, который все время шел на несколько шагов впереди и в темноте иногда почти скрывался из виду. Хотел бы я знать, думал матрос, какое лицо у этого человека. Никак не могу вспомнить это лицо, хотя видел его при свете лампы. Они втроем сидели у стола, Хабихт задавал общепринятые вопросы, а этот, в прорезиненном плаще, откинулся на спинку стула — тень от козырька фуражки скрывала его глаза как полумаска — и долго сидел так, сонно смежив веки, казалось, совсем безучастно прислушиваясь к допросу. Но вдруг он широко раскрыл большие глаза и испытующе посмотрел на матроса. Эти глаза были как море. Потом он заговорил: