Ганс Леберт - Волчья шкура

Хабихт вскочил с кресла.

— Нечего вам задаваться, господин Недруг… Мы действовали по уставу! Делали только то, что должны были делать. — Он обдергивает мундир, словно одергивая самого себя, потом подходит к окну — весь белый, с побелевшими губами — и смотрит в сумеречное, притаившееся утро. И: — Вы, может, думаете, что мне доставляет большое удовольствие служить жандармом в этой вонючей дыре? Думаете, я не знаю ничего лучшего, чем здесь отделять овец от козлищ? Мне пятьдесят три года. Я узнал и научился «любить» людей. Я отлично понимаю, что все мы — сброд, который строго придерживается правил игры, только чтобы иметь возможность существовать, не переставая быть сбродом. К черту! Если я вообще еще что-то делаю, то лишь в надежде получить наконец повышение! И прибавку к жалованью! И занять должность поприятнее. Вы предлагаете мне идти в отпуск с моей рукой? Извольте! С превеликим удовольствием! Я даже выйду на пенсию! (У меня до сих пор плечо ломит от фашистских приветствий.) Но сначала я должен получить прибавку! — Он начинает метаться взад-вперед по комнате. Говорит: — Мы допрашивали его с пристрастием, это верно. Но — боже милостивый! — разве невиновный сознается в убийстве?

Матрос недвижно сидит на своем стуле и смотрит на русскую шапку, лежащую у него на коленях. Он говорит:

— Вы знаете не хуже меня, что этот бедняга не был убийцей. — Он подымает глаза, потому что Хабихт все еще стоит перед ним, и в его глазах видит ужас, — Повторяет: — Вы знаете это не хуже меня. Иначе вы никогда бы не попытались спасти его от смерти.

Хабихт опять уже расхаживает взад и вперед.

— Ничего я не знаю, — говорит он. — Я должен держаться фактов. Он пришел. Сознался в убийстве, а потом хотел дать деру.

Матрос:

— И тут его пристрелили. Весьма разумно!

Хабихт:

— Верно! Но вам-то что за дело? Вы так себя ведете, словно этот парень был вам родным братом!

Матрос:

— Да. Он и был моим братом. Потому что его еще мучила тоска по дальним краям. — Он встает, нахлобучивает свою русскую шапку. Повторяет: — Его еще мучила тоска по дальним краям. Он еще стремился к тому, о чем мы все позабыли. Стремился возвыситься над собой и над жизнью.

Хабихт стоит теперь на другом конце комнаты. Не сводит с матроса прищуренных глаз и говорит:

— Ах так! Выходит, вы знали его! Тогда перед нами открываются совсем новые перспективы.

А матрос:

— Да, я знал его. Я долго беседовал с ним. И (руки в карманах, он подходит к Хабихту) сейчас скажу то, что обязан сказать о нем, а вы укусите себя в задницу, если можете, потому что перед вами и вправду откроются «новые перспективы»: ту ночь — я в любую минуту готов присягнуть, что это так, — ту ночь, когда совершилось убийство, он провел у меня.

Хабихт одним прыжком оказывается у своего стола.

— А вы понимаете, что я должен на вас заявить?

Матрос:

— Пожалуйста! Попытайтесь! Один только шаг, и на нас обрушится лавина.

— Какая еще лавина?

— Лавина, уже много лет нависавшая над деревней! Если она двинется вниз, вы конченый человек! Тогда всем станет ясно, что вы покрывали настоящих преступников!

Хабихт, согнувшись в три погибели, цепляется за стол.

— Ах вот что! Вы мне угрожаете! Забавно!

А матрос:

— Да. Угрожаю. Потому что мне нет надобности вас задабривать! — Он обходит Хабихта, бессильно опустившегося на свой стул. Говорит: — Н-да! Плохо вас ноги держат! Кабы не сапоги, ваши обмякшие кости рассыпались бы в разные стороны. Так что смотрите в оба, чтобы их с вас не стянули! — Он садится на прежнее место. — Я пришел смыть пятно с этого человека, с человека, который пренебрег возможностью предать меня. Но, увы, пришел слишком поздно. Вечером тридцать первого декабря, в половине пятого, он заявился ко мне и ушел от меня в день Нового года, уже после вас и этого дурака инспектора.

Хабихт, не шевелясь, сидит на своем стуле и шепчет:

— Да, но… мне-то что теперь делать?

— Вы должны схватить убийцу, — говорит матрос, — и тогда, по мне, можете стать хоть министром внутренних дел…

Разговор этот имел место около полудня, незадолго до обследования тела убитого, а ровно в полдень, когда зазвонил колокол и деревня лежала в снегу, как дымящаяся компостная куча, в доме Зуппанов кто-то нерешительно постучал к фрейлейн Якоби, которая только что вернулась из школы и не успела даже снять платка с головы.

— В чем дело, фрау Зуппан?

Дверь медленно отворилась. Но вместо старухи Зуппан вошел Карл Малетта.