Ганс Леберт - Волчья шкура

— Что вы хотите этим сказать, — чинно спросила Герта и вздернула брови.

А он (сдавленным голосом):

— Почему вы так на меня смотрите?

— Надо же мне куда-нибудь смотреть, — дерзко ответила она.

— Это верно. Но так?..

— Как «так»?

— Да вот так, как вы смотрите!

— Это что, не дозволено?

— Нет, почему же! Но опасно.

— Ах так! А для кого же опасно? Для меня? Или для вас?

— Ваши глаза как два багра, — сказал он.

— Что?

— Два багра.

— А что это такое?

— Железные крюки на длинных деревянных палках, такими сейчас пользуются плотовщики и рыболовы. А когда-то этими крюками зацепляли неприятельские корабли и потом шли на абордаж. Но багор можно использовать и как копье, на конце у него приделано железное острие.

— Так вот, значит, какие у меня глаза, — сказала Герта и звонко рассмеялась; смех поднимался из глубин ее тела, рассыпаясь переливчатыми брызгами, как струи фонтана.

Матрос сердито повернулся к плите и сказал:

— Ваша одежда уже просохла.

А она (в горле у нее все еще бил родник смеха):

— Вы так думаете? Я думаю по-другому.

Он встал, пощупал ее брюки и пожал плечами. Потом подошел к окну, посмотрел, что на дворе.

— Солнце, — сказал он, — эта потаскуха там, наверху, сегодня вообще не собирается уходить.

Внезапно он почувствовал, что Герта стоит за его спиной, и не знал, услышал он ее шаги или то был лишь ее запах. Он обернулся и сразу увидел ее глаза, устремленные на него, большие серьезные глаза.

Она спросила:

— Разве уже должно стемнеть?

А он:

— Это должно иметь конец. Я уже стар.

А она:

— Глупости! Ничуть вы не старый. Только не надо так морщить лоб!

Она вскинула свои тяжеловатые, но нельзя сказать чтобы некрасивые руки и с удивительной нежностью провела ими по его лицу и губам. От ее пальцев, пахнущих грубой кожей лыжных ботинок, исходила жизнь, полная тепла. В полузабытье он не противился ей, хотя знал, что не ему предназначалась эта ласка. Он смотрел в ее круглое, разгоряченное, еще детское лицо, в ее загадочные глаза. Но вот послышался какой-то звук, тихий, вялый всплеск, словно небольшая кучка снега соскользнула с крыши, и улыбка тронула губы девушки — попона упала с ее бедер и теперь лежала на полу.

Вскоре после того, как это случилось (а немного позднее и все дальнейшее), в лесу протрубили отбой охоте, ибо солнце уже склонялось к верхушкам деревьев, но протрубили не в охотничий рог, и не в пастуший, и не в почтовый, а просто рупором прикладывали руки ко рту, набирали побольше воздуха в легкие и кричали: «По-о-о дома-а-ам!» Этот клич, искаженный и повторенный многократным эхо, передавался из уст в уста, от горы к горе (казалось, вдруг взревело огромное стадо быков), все его услышали, и все ему повиновались.

А в деревне неподвижный, словно уснувший, дожидался шар. Тот, о котором мы не знаем, чего он, собственно, хочет, тот, которого мы не раз объявляли мертвым, подкатил его нам под ноги — приманку непритязательного земляного цвета, цвета насущного хлеба (который мы зарабатываем — а иногда и нет), для его рук совсем малюсенькую, не больше, чем шарик, что после обеда катают ил хлебных крошек. Он взял эту приманку, взвесил на ладони, никакого веса у нее не оказалось, и все же этот шарик весил больше, чем шар земной, и он, невидимый, знал, что однажды бросит его на чашу весов, но сегодня только разжал руку, и шарик покатился нам под ноги… Смотрите-ка! Что это там лежит? Что бы это могло быть? Похоже на круглый хлебец! А ну, попробуйте откусить!

Мы вернулись в деревню и увидали шар. Сначала мы усмотрели в нем новое техническое достижение. Потом убедились: шар был человеком. И мы вонзили в него зубы. Схватили его.

— Да вон он сидит! — заорал Франц Цопф.

— Клянусь богом, он! — заорал Шобер.

— Бейте его! — крикнул помощник лесничего Штраус.

— Лупите что есть силы! — крикнул Укрутник.

— Потише! — гаркнул Хабихт. — Всему свой черед! — Он пнул его ногой. — Вставай!

Волна мужчин набежала на шар, смыла его с крыльца, унесла в дом.

— Стой! — завопил Шобер. — Стой! Назад! Вход запрещен! — Но волна уже подхватила и его и едва не сшибла с ног, а шар стремительно понесся к лестнице — комета из взвихренной пыли, взвихренных листьев, — тогда как к Шоберу, судорожно вцепившемуся в перила, уже приближался девятый вал с гребнем из волос серны.

— Да вы ополоумели, что ли? — завизжал он. Глухо рокоча, вал вздыбился.

— Входить только функционерам! — решительно сказал Хабихт. Он стоял на верхней ступеньке. Перила скрипели, шатались, гнулись — и с раздирающим уши треском рухнули.