Мелисса П. - Аромат твоего дыхания

Ее глаза снова становятся нежными, и это меня нервирует.

«Нет, — говорит она, — эта придет после тебя, ее даже нет в его мыслях. Она придет, если ты решишься, если ты пойдешь вниз, откроешь почту и посмотришь фото, которое она тебе прислала. Ты можешь решить, выжить или умереть… Я не знаю, что из этого хуже», — говорит она, стыдливо закрывая рот.

«Заткнись, заткнись, не смейся! Объясни мне как следует», — подстрекаю я женщину с твоими глазами.

«Сделай так. Если ты хочешь умереть, лучше всего сделать вот что: ты пригласишь ее к себе домой и за несколько часов до ее приезда уедешь. Уберешься. Но ты должна уйти насовсем. Через некоторое время, когда он будет дома, она позвонит в дверь, он откроет, и она будет вынуждена принять его приглашение войти, потому что проделала долгий путь… И так ты умрешь, но хотя бы будешь счастлива. И будешь знать, что все реально и ничто больше не воображаемо».

Я смотрю на нее, думаю, кусаю губы и шепчу: «Я еду посмотреть на нее».

Открываю почту, замечаю, что там есть письмо, но это меня не волнует. Голова моя пуста. Когда я смотрю на ее фото, то думаю: «Она красивее меня».

И я уже решилась.

Я села на поезд, идущий в деревню, в Лацио [13] Область в центральной Италии, на Аппенинском полуострове. , а эта тень бежала параллельно моему лицу, мои глаза смотрели прямо на кресло передо мной, не замечая знакомое, но уже призрачное лицо.

Он смотрит на меня, как несколько месяцев назад, в самые зрачки, своими блестящими глазами, раздувая ноздри, приоткрыв рот.

Теперь в моем сердце больше нет смерти, потому что оно опустошено. Теперь смерть разрастается, как раковая опухоль, я чувствую, как она ползет и гнездится в суставах и мышцах.

Она медленная, нежная, гибкая, как кошка. Она меня не пугает. Она хорошо играет свою роль, знает, как завязывать в узел людей.

Я бросаю его и возвращаюсь в красный дом на холме, взяв с собой его рваные футболки, я не сплю, потому что мне кажется, что если я засну, то больше не проснусь никогда. Я лежу на диване и думаю, а ночью разжигаю камин и плачу, будто от дыма.

Я не знаю, что сделала Пенелопа, я спрашиваю себя, приехала ли она. Надеюсь, что да, и я закутываюсь и думаю о ней и о нем. Он ей говорит: «Давай, входи, Мелисса должна вернуться», а она отвечает: «Ой, нет, мне жаль, а то я вернусь очень поздно», и тогда он смотрит на нее и понимает, что у нее прекрасные глаза и прекрасное лицо в окружении прекрасных волос. Но он ее не желает, нет, еще не желает. Она идет вниз, чтобы подождать меня, а так как я не приду, она звонит в дверь и говорит: «Знаешь, она не приехала. Мой поезд уже ушел… Я уеду в половине одиннадцатого». И тогда он ее обязательно пригласит и предложит холодного пива, и тогда, только тогда, пока смотрит, как она пьет пиво, поймет, что ее рот — самый прекрасный из тех, что он видел в жизни. И тогда, только тогда он захочет ее поцеловать.

И я засыпаю.

И когда я слышала, как ты плачешь, прежде чем я тебя оставила, я повернулась к тебе спиной и подумала: «В сущности, это моя жизнь. Я могла сделать ее более счастливой… в прошлом… но я не смогла. Может быть, я должна извиниться?»

Может быть, я должна извиниться?

Моя новая змеиная кожа слишком быстро засияла.

Я слежу за ним ночью, когда он разъезжает по городу на мопеде, а грудь Пенелопы лежит на его спине. Я вспоминаю, как мы развлекались, считая норы Рима, бесконечные выбоины, образовавшиеся на улицах, из-за которых наш мопед подкидывало. От набережной Тибра до Эсквилино мы насчитали тридцать восемь нор, а от площади Фьюме до Кассии их было так много, что их невозможно было посчитать.

Я шатаюсь по вонючим узким улицам, на лестнице рядом с нашим домом побирается нищий, ставни закрываются, и механики прощаются с нами, назначают встречу на завтра, хозяева выводят своих собак на поводке. Из дверей дома выходит он, потом она, потом собака. Я стою, прислонившись к лестнице, и вижу девушку, набросившую куртку на плечи, она садится на мопед, как Одри Хепберн в «Римских каникулах». Вот уже три месяца каждую ночь я слежу за входом в дом, надеясь увидеть, как они выходят вместе. Я сажусь на поезд в шесть, уезжаю и каждую ночь кружу по Риму, как токсикоманка, но мой яд — это любовь. Кто узнает меня на улице, смотрит на меня, но не заговаривает, и по глазам я понимаю, что меня считают наркоманкой, звездой, которая слишком легко вознеслась и не смогла остаться собой. Да, я не смогла остаться собой. Я запуталась в смыслах.