Марта Кетро - Лимоны и синицы

Мне всё кажется, что в меня кто-то не верит, кто-то важный, – а ведь я есть.

В то лето всё думала: надо будет сказать, что я его люблю. Но никак не могла выбрать подходящий случай. Это бессмысленно делать в постели, там фразы ничего не стоят, после мелких ссор прозвучит жалко, во время романтических пауз при свечах – банально, а при расставании в словах нет никакого веса – на вокзале, например, чего ни ляпни, понятно, что от нервов. Иногда собиралась сказать, пока он спит, но хотелось бы обойтись без киношной дешёвки. Правильно было говорить, когда чувствовала – стоя в дребезжащем автобусе, пока рассматривала медленные улицы, вытянув шею и положив подбородок на его плечо, как это делают лошади и все маленькие влюблённые женщины. За завтраком, хотя у нас хмурые помятые физиономии, в магазинной очереди в кассу. И ещё в машине, ночью, когда мы ждали случайного человека, у меня поднялась температура под тридцать девять, и жизнь могла вести себя как угодно – приостановиться, закончиться совсем или пойти в любом ритме и направлении, – потому что время вовсе перестало быть, и я перестала быть, чуя только свой левый бок, которым привалилась к нему, и половину головы, и плечи, на них лежала его рука, а всё остальное онемело от озноба и жара. Я смотрела на отблески фар, пробегавших по нему, по мне, по ворсистым чехлам сидений, и думала, что вот подходящий момент, но сил же никаких нет.

Каждый раз собиралась, но потом просто улыбалась. Я очень много улыбалась ему в то лето.

Как только скажу, всё кончится. Он получит очередную звёздочку на фюзеляж, а я очередное «не ври».

Они никогда мне не верят. Они не верят, пока молчу, но у меня сохраняется иллюзия, что если сказать, всё сразу изменится: рука отпустит горло, камень свалится с печени, я отдам ответственность и освобожусь – я люблю, а ты уж делай с этим что-нибудь. Магия, которая так прекрасно действовала на меня, должна бы работать и с ними, но не работала. Чужая любовь опутывала меня с головы до ног, а из своей я не умела сплести ни силка, ни фенечки.

Раз за разом этот трюк проваливался: я протягивала подарок, а они смотрели с некоторым недоумением, как на кусок тёплого кровавого мяса, и приходилось небрежным жестом прятать его куда-то, делая вид, что это всё случайно.

Я уже точно знала, что нельзя.

Но в то лето всё-таки проговорилась, вдруг, после котлеты в маленькой забегаловке – там, кажется, безопасно было бы передать миллион баксов в бронированном чемоданчике, а не то что пойти помыть руки, по дороге потрогать его спину и сказать «я тебя люблю» – и уже не помню, что там добавить от неловкости, придурок, что ли, или балбес. Хотя понятно, кто тут был балбес – с этой минуты история начала сминаться и комкаться, как салфетка, и через месяц оказалась испорчена так, что только выбросить.

Внимательно посмотрела кино, где сорокалетняя Шер с перетянутым лицом обольщала юного Кейджа, и поняла, что мне срочно это нужно – пластику до состояния фарфоровой маски, когда можно слегка шевелить одной бровью, распахивать глаза и открывать рот, но так, деликатно, не до пломбы на седьмом.

О, как изменилась бы моя жизнь, как расцвела бы она. Я бы совсем перестала вертеть головой и оборачивалась всем корпусом. И я, наконец, смогла бы сделать и сказать всё, с чем не справляюсь из-за этого лица, которое сейчас на мне. Научусь торговаться, просить, врать и выслушивать упрёки – это первым делом. Разговаривать с пьяными соседями, ментами и тётками из окошечек.

Потом я скажу, я им каждому скажу, о чём молчала до сих пор. Это ведь такая свобода.

«Я тебя люблю» – спокойно, а не как сейчас, когда на лице при этом написано, что я приду босая по снегу, с котом и вещами, и с двумя нашими детьми (мы их ещё не родили, но как приду – сразу). Вот без этого всего – просто информировать.

И не растекаться в лужу, когда «я тебя не люблю», чтобы читалось не «прости, прости, прости, как же ты теперь будешь, я всё равно тебя не оставлю», а только терпеливая доброжелательность.

Ребёнку – «я рада, что ты есть». «У меня было столько любви к тебе, маленькому, что она до сих пор выжигает меня изнутри, потому что её больше некуда девать, тот ребёнок вырос, недополучив её, а другим она не годна» – не надо.

Маме – «спасибо». Боль, жалость, раздражение и другое всякое – не увидит.