Марта Кетро - Лимоны и синицы

Позже я сошла с самолёта, и мороз тут же начал глодать щёки – так, наверное, лисы объедают лицо умирающего, а он уже способен только отражать глазами стылое небо, сосны и птицу. Трудно, знаете ли, воспринимать мир иначе, когда тебя ночью пугали призраками. И я, помня свой мрачный настрой, ради справедливости гнала из головы четыре слова, которые зазвучали, когда я выбралась из метро. В России нет радости. В России нет радости.

Много ли правды в них? Радость точно не изливается на нас с небес, как в Греции; она не подмешана ни в воздух, как в Иерусалиме, ни в горные воды или вино. Мы, поэтому, приучены отращивать железы, призванные генерировать её, и тренировать секретные мышцы, чтобы выжимать мёд хоть из камня, хоть из песка. Оттого хищных и несчастливых здесь больше, чем в остальном мире, сильных тоской, талантом и храбростью – тоже. Но хвастать нечем, и те, и другие опасны, так что впору нашивать на одежду знаки для предупреждения европейцев. «Внимание: высокая концентрация печали, яда и мёда».

Я вошла в дом, кот посмотрел на меня усталыми персидскими глазами и полез обниматься, очень по-человечески, двумя руками. У меня есть, кого любить, и есть, за кого бояться, но больше всего бывает страшно, что старый кот меня не дождётся, и возвращаться станет не к кому. Хорошо, что не в этот раз.

Я прижалась лицом к его спине, закрыла глаза и с тех пор, кажется, не приходила в себя, и уже никогда не приду.

В соционике есть понятие «миражные отношения». В описание я не вникала, но думала, что это означает «фальшивые», когда люди не могут найти своих настоящих партнёров и довольствуются «почти такими же». Миражом здесь являются легкость и взаимопонимание, а на самом деле это лишь поверхностный комфорт.

У меня однажды была история, которая оставила ощущение миража, и я недавно узнала, что, по странному совпадению, это были именно миражные отношения в соционическом смысле (встретились и поговорили об этом, да). Так вот, изнутри это ощущалось совершенно иначе, не фальшивкой и не комфортом.

Это было осознание полной идеальности и такой же полной невозможности. Так я потом увидела Иерусалим – волшебный город, в котором мне не жить никогда. Ходишь, осязаешь, можешь переночевать и задержаться на несколько дней, но здесь тебе не остаться.

Теоретически всякий может поселиться в любом месте (и с любым человеком), имеют значение лишь практические нюансы. Но для миража характерна уверенность, переходящая в знание, что это невозможно. Смотришь и понимаешь: этот человек и этот город не может стать твоим. И потому, пока вы вместе, в воздухе стоит льдистый весенний звон, который получается, если радость заморозить отчаянием, а потом подбросить вверх. И всё время, пока она падает, светясь на солнце, и осыпает тебя с головы до ног, ты абсолютно счастлив.

Выходила сегодня в слепой снег – когда яркое солнце и снежинки в нём тают, не долетая до земли. В такие дни человек узнаёт, что жизнь короткая и прекрасная – сколько бы она ни продлилась и чем бы ни была наполнена. Всё равно, слишком быстра. И прекрасна.

Я теперь пытаюсь вспомнить, как обычно происходила моя весенняя любовь.

Начиналось всегда с того, что сердце или предмет, его заменяющий, вёл себя странно. Я понимала, что чувствую мужчину, который ходит по широкой комнате с низким потолком, моет посуду перед едой, а не после, спит на высокой подушке, имеет ряд смешных принципов и помнит, что я люблю белые цветы. То есть ничем не отличается от полудюжины других. Я, как и о прочих, не скучала о нем, но его отсутствие обесценивало всех предыдущих и нынешних, так что меня тошнило от неправильности жизни не рядом. Любые слова, сказанные в последние годы другим, могли быть адресованы и ему; поэтому теперь казалось, что я всегда говорила именно с ним. Его присутствие лишало меня потребности думать и превращало мое существование в череду актов бессмысленной нежности – трогать, называть по имени во время секса, слизывать пот, класть ступни ему на грудь – как всегда. Его розы не увядали неделями, а чужие умирали за ночь; с ним у меня не болела голова; я ловила себя на мысли, что у нас могли быть здоровые дети. Если меня оставляли в покое, я либо замирала, как суслик, вспоминая всякое, либо заливалась слезами от безвыходности. Подруги спрашивали, что у нас, я отвечала – «мы это никак не называли». «Ааа, как всегда», говорили они, а я не могла вспомнить – как это, как всегда? Так никогда не было и никого не было, я бы и не вспомнила ни о ком, если бы не записывала в телефонную книжку. У меня снова «как никогда в жизни», а прочие мужчины, услышав это, сказали бы «у нашей кошечки опять март».