Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

Всем почитающим Рим и век не покажется долгим —
Всякий срок невелик для бесконечной любви.
Сколь блаженны, и как блаженны, и мне ли исчислить
Тех, кто судьбою рожден в этой счастливой земле,
Тех, кто умножил от римских отцов благородное племя
И возвеличил своей славою римскую честь!
Ведь семена добродетели, те, что ниспосланы с неба,
Больше нигде не могли б так же достойно взойти.
Счастливы также и те, кому меньшая выпала доля,
Ежели Рим и для них сделался домом родным!
Курия Рима святая открыта и славе неримлян,
И не чужие ему, кто по заслугам свои.
Властью не меньше они, чем коллеги и все их сословье,
И сопричастны они Гению, коего чтят.
Верим: такой же совет существует у высшего бога,
Там, на эфирной оси сферы, объемлющей мир!

Рутилий Намациан (я процитировал в переводе О. Смыки начальные строки из Книги первой его поэмы «Возвращение на родину») рассказал, чем была империя для мыслящего ее гражданина. Позднеримский поэт, может быть, как никто другой, связно поведал, почему столь мучительным оказывалось расставание с Городом, пусть даже не насильственное и безвозвратное, как у Овидия. Объясненное в поэме заботой о галльских поместьях и жалостью к ним, расставание это, как отмечает комментатор, было вызвано тем, что после готского нашествия в 410 году римское правительство ответило идеологическим ужесточением, и последним язычникам, к которым относился и автор «Возвращения на родину», запретили отправлять высокие государственные обязанности. Рутилий Намациан, занимавший ответственные посты «начальника ведомств» и префекта города Рима, счел за лучшее службу оставить и вернуться в галльские родные имения.

Рим, этот обширнейший круг земель, помимо собственно Города каких только галлов, германцев, британцев и готов не уместивший в своих просторах, стал для европейского сознания примером существования человека в пределах империи, символом особых ритмов и импульсов имперского самоощущения и целеполагания личности. Уравненность города миру, запечатленная в формуле государственного волеизъявления, предполагала пафос дальних расстояний, преодолеваемых универсальной, все более космополитизирующейся и даже со временем ориентализирующейся культурой, способной на первый взгляд вобрать в себя все что угодно, но на тайной и важной своей глубине, то есть в своей сущности, остававшейся римской и никакой другой. Так, историки говорят, что когда император Элагабал вознамерился утвердить почитание своего эмесского бога, то римляне, давно уже привыкшие ко всяким восточным культурам, этому новому воспротивились, расценив предлагаемую им обрядность как непристойную, оскорбительную, варварскую. Аврелиан же общеимперский культ Непобедимого Солнца вынужден был выстроить сообразно привычным для населения образцам.

Империя — это экспансия. Ее государственная энтелехия побуждает ее к присоединению все новых территорий и народов, к захвату и переработке их по собственному образу и подобию. Такого рода деятельность, на которую — отвлечемся от неуместных здесь моральных критериев — империя обречена по определению, означает преобладание в ее политике, экономике и стилистике жизни стратегического расчета и огляда, всего, что связано с дальним, в пространственном и временном отношениях, планированием, вообще со всяческой всеохватностью и интегрированием. Это если и не любовь к дальнему, то, по крайней мере, неутолимое желание вовлечь его в орбиту своих интересов, сделать его частицей своих замыслов, исполнителем своей воли, бесконечно превосходящей любую иную. (Применительно к довольно условной и экзотической России обаяние этой величественной государственной миссии было неплохо передано в жюль-верновском «Мишеле Строгове».)

Читать дальше