Александр Гольдштейн - Расставание с Нарциссом. Опыты поминальной риторики

Необычайность Российской империи заключается в том, что, распавшись, она была собрана вновь — теми, кто ее уничтожил. Не успели белые проиграть войну, как тут же пошли разговоры, что красные бессознательно выполняют их белую миссию. Смена Вех, закупленная Москвой на корню (единственное исключение — Н. Устрялов), слишком известна, чтобы к ней возвращаться.

Евразийцы (до раскола движения, когда в нем стало хлопать и биться просоветское крыло), считали себя конкурентами большевизма и уж точно — не коллаборантами. С симпатией относясь к фашистской революции, корпоративному стилю в строительстве, они были не прочь овладеть большевистскими институтами в собственных целях. В коллективном труде «Евразийство (опыт систематического исследования)» говорится, к примеру, что комсомольские ячейки, как по структуре своей, так и по характеру входящей в них молодежи — завербованной, чистой, — являют собою возможные клетки чаемой евразийской партии, которая заменит собой большевистскую и тоже будет одна на страну, а эта единственность ее должна иметь своим фундаментом онтологическое соответствие евразийской системы самым глубоким основаниям народной жизни. Политические устремления евразийства включали в себя существенный, по первому впечатлению, момент поиска внутренней правды: в подтверждение этого тезиса назовем концепцию симфонических личностей, мысль о демотическом общественном договоре, представление о властвующей элите, должной наладить надежнейший строй. Но главное все-таки было в другом, и, формулируя упрощенно, выскажем так: евразийцы видели высший смысл российского государства в сохранении его целостности и державных позиций, его хищного статуса; нерушимость границ, железная армия, новый цезаризм, основанный на жесточайшей селекции, — эти принципы полагались центральными посреди войн с революциями. А тем самым традиционные характеристики имперского существования, привычный и сравнительно мягкий еще стиль жизни человека в империи оказывались отброшенными, они выглядели старомодными, как лучина против примуса, и должны были уступить место новшествам XX века.

Территории и экспансия, армия и система власти находились отныне вне этических обоснований, в своем абсолютном качестве, как если бы в них самих пребывал генеральный смысл государства. Империя представала разомкнутым кругом, откуда улетучилось содержание: один лишь каркас и скелет на поверхности, сияющая операционная голизна, опустошенный политический статус, а вовсе не тот окоем и ландшафт, внутри которого некогда веяло разнообразными чувствами и строгость не мешала веселым забавам, шаловливым поглаживаниям, трепетным выделениям.

В евразийстве был сильнейший географический детерминизм, фатальность земли, территории. Мазохистская эта фатальность подавляла остальные конструкции — всю симфоничность с идеократией. Пространственный приговор оборачивался государственным этосом или его «макиавеллистским» зиянием, формируя систематику ценностей. В современном неоевразийстве (оно уже тоже очень не новое) опять-таки любят поговорить о фатуме, о «единстве кристаллического фундамента Русской платформы, на которой раскинулась Средне-Русская равнина», о геофизических предпосылках объединения народов этой равнины. Бойкий слог эпигонов, их язык без костей болтает об этом без умолку, но гораздо отчетливей фатума звучит в голосах эпигонов желание Власти.

Преобладание социальности над геополитикой было свойственно в эмиграции 30-х годов куда менее изощренным, по сравнению с евразийцами, умственным деятелям «Молодой России» и Национально-Трудового Союза Нового поколения (будущий НТС). Они враждовали, и непримиримые к Власти Советов энтээсовские солидаристы обвиняли казем-бековских младороссов в капитулянтском национал-большевизме. А программы их были близки до полной неразличимости, сходным был и психический тип функционеров обоих движений. В русском рассеянье знали: это русский фашизм. Оценка верна, но лишь в самых общих чертах. Доктринальные их установки содержали весь джентльменский фашистский набор, прежде всего апологию тоталитарного государства и прочувствованную ненависть к «демолиберализму», способному учредить лишь аморфное псевдоравенство (фактически же — ужасную степень эксплуатации) вместо плодотворного иерархического соподчинения, только и приличествующего социальной архитектуре XX века. Русский народ и необходимое ему госустройство были как на ладони, ясны, как простая гамма; этот народ не нуждался в гарантиях права, но всегда, сколько помнил себя, мечтал жить, исходя из полноты внутренней правды, надежно укрытой от ледяного дыхания римского юридического формализма. Ему нужно тоталитарное государство, где был бы проведен святой принцип всепроникающей сопричастности, сплавляющий воедино народное тело и национальную волю.