Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

Это царство не от мира сего. Оно не относится к миру, но в то же время и не совсем вне этого мира. Оно «существует» в мире в виде прошлого. Оно было даровано нам при рождении. Этот подарок всегда в настоящем, но у него есть прошлое (темный, маточный мир), и истоки его лежат в прошлом (первородный коитус, когда fascinus назывался primogenius ). Рождение дарует нам такое прошлое, в котором смешаны друг с другом смятение, тишина и темнота. Именно в этом смысле следует понимать ответ Иисуса Петру, когда тот советовал ему устроить свое жилище на горе Фавор. Петр говорил: « Domine, bonum est nos hic esse! » «Господи! Хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем здесь три кущи…» (Мф. 17: 70.) Ни Фавор, ни тем более жилище кесаря и, уж конечно, ни вифлеемские ясли не есть то место, где мы можем сказать: « Domine, bonum est nos hic esse! » Нет, не хорошо нам здесь .

Аргумент I. С тех пор как мы покинули утробу наших матерей, мы уже больше никогда не находимся совершенно «здесь». Царство не совсем от мира сего, потому что у живородящих видов оно началось не в этом мире (мире атмосферном и световом). Прошлое и не от мира сего, и не от другого мира. Царство появилось как таковое после возникновения времени. Именно после того, как прорывается пузырь с плодными водами, ребенок видит — и учится видеть, дышит — и учится дышать. И «здесь» также возникает после начала времен, то есть после «того, что предшествовало времени».

Я не ставлю превыше всего древнейшие божества, придуманные человечеством: зверя, жизнь, плодородие, размножение, мать с принесенным в жертву младенцем на коленях. «Родиться» кажется мне важнее, чем «жить», потому что это противоположность «умереть». «Родиться» не имеет ничего общего с «размножиться». Безучастно смотреть на какой-то непонятный свет — не бог весть какая радость, но ведь это и есть родиться. И поскольку это видение исторгает у младенца яростный вопль ужаса, заставляющий его сделать резкий вдох, лицо мира представляется мне почти живым, почти осязаемым, почти реальным сном, который дарит нам способность желать и быть жестокими.

Это «почти» связано с фактом рождения. Ведь живородящие, рождаясь, еще не начинают жить.

Аргумент II можно изложить так: всякое необычное и реальное ощущение восходит к чему-то, что черпается из момента рождения и из чувства покинутости. То же и с творчеством. Рождение — не источник жизненной силы: оно берется за то, чего не знает. Оно раскрывает глаза тому, чего не видело. Оно соткано из странностей, это и не воссоздание нормы и не повторение пройденного.

Аргумент III.

Но если это «почти» связано с фактом рождения (где жизнь забегает вперед, предваряя свой предварительный расчет и свой источник), тогда «почти» — почти то же самое, что «якобы», связанное с речью. Слова — и только они — углубляют ощущение «почти», из-за которого они не передают ничего существенного, ничего реального. Очень скоро слова начинают заговариваться, потому что болтают о том, что когда-то позволяли различить и «почти» выразить. Речь недолго остается живой в человеке, которого она формирует как своего подданного. Это аргумент III: речь жива лишь при рождении. И как только мне покажется, что я спаян со сном, как ночь, в которой он возникает, тут же я чувствую, что он ускользает из моих объятий, как ветер. Я произношу только слова. И я жажду пересечь другую границу, родиться заново, и я устремляюсь к тому, чуждому, чего не знаю, как к неведомой родине, или словно пытаюсь, обернувшись в спешке, увидеть, близко ли море, подступающее ко мне, пока я от него убегаю.

Позор тому веку, который позорит это странное путешествие.

Таков аргумент IV: позор веку, впервые за девятьсот тысяч лет подавившему стремление всех дочеловеческих, а потом и человеческих стай никогда не задерживаться в одном месте планеты, никогда не привязывать к нему своих желаний, не укоренять в нем свой голод, не удовлетворяться оседлостью, как растения.

Нет, не хорошо нам здесь.

Этот аргумент не допускает возражений. Первоначальный и многовековой кочевой образ жизни определяет все, что необходимо знать о связях человечества и «здесь». Мне хочется написать «Проповедь о никакой родине», которая заставит рыдать мертвых.

Аргумент V.

Любовь не более универсальна, чем чтение, другой мир, письменность и т.д.

Я вовсе не хочу сказать, будто настаиваю на том, что разговорный язык, укрытая от взглядов смерть, подражательная завороженность определяют человечество.