Татьяна Толстая: Невидимая дева

К концу урока выяснялось, что и третья, вышедшая в путь прежде сестер, уже проделала полпути и сейчас тоже начнет выдвигаться из-за мебели: уже показался краешек халата.

По злой иронии судьбы, именно Марья Михайловна была автором чудовищных стишков, даже почти английских, но гадко звонких и подобострастно пролетарских.

(«Здоровые и сильные, С веселой песней, Мы проходим, и проходим, и проходим. Мы девочки и мальчики, Мы друзья тех, Кто за рабочий класс»). Вот такую херню сочиняла Марья Михайловна, а что делать? надо – значит надо.

Учительницы английского все жили на Петроградской, а учительницы французского, видимо, жили далеко, по ту сторону Невы, потому что не мы ходили к ним, а они к нам.

Вот звонок, вот отворилась дверь на тусклую лестничную площадку, вот входит промерзшая до глубин, до сердцевины птичьих своих косточек Эмилия Францевна; мы, очевидно, мерзки ей, она нам тоже. Она пытается снять ботики на кнопке, – не надо, не надо! у нас можно в обуви! – она снимает каракулевое пальтецо, негреющую шапочку, – волосы под ней снежно-белые и аккуратными фестонами разложены вокруг черепа. На Эмилии Францевне шерстяной малиновый жакет; от этого страшного цвета ее синевато-белое бумажное лицо приобретает мертвенный, папиросный оттенок. У нее какие-то особые пожилые духи. Эмилия Францевна никогда не улыбнется, словно боясь уронить достоинство. Мама говорит, что в молодости она была тонкокожей, горбоносой красавицей – да, наверно. Триста лет назад.

Она входит не спеша, садится не спеша; от комнатного тепла у нее чуть размораживается нос и она с достоинством сморкается, а потом с достоинством укладывает платочек с ледяными своими соплями в малиновый рукав. Сначала с ней проведу час я, потом наступит каторга для сестры Шурки. Через два часа, так и не оттаяв, лишь покрывшись трупными пятнами, Эмилия Францевна наденет каракулевое пальтецо и негреющую шапочку и, тихо всех тут ненавидя, выйдет вон и вниз по тусклой лестнице.

И наступит блаженство.

А до нее была Елизавета Соломоновна, высокая и растрепанная пожилая халда, похожая на Фаину Раневскую. Близорукая, почти слепая – минус 12 – она укладывала глаз прямо на страницу французского учебника, и неприбранные ее волосы падали на таблицы глагольных парадигм, а нос шуршал по бумаге. Елизавета Соломоновна была сентиментальна до такой немыслимой степени, что даже отдаленная, воображаемая возможность какого-то печального события вызывала ее слезы. «Мальчишки… (дрожь в голосе) раз-з-зорили… (всхлип) гнездо птиц», – диктовала Елизавета Соломоновна, и к концу фразы лицо ее было залито слезами, а судорожные рыдания сотрясали ее худую грудь в плохом черном пиджачке.

Она срывала с себя очки со всеми двенадцатью диоптриями – обнажались выпуклые водянистые глаза, всегда такие растерянные у близоруких, такие глядящие в никуда, – она запрокидывала лицо, и, закрывшись рукавом, горестно скулила, приводя меня в смущение: ведь нигде не было никаких мальчишек, не было и птиц, один лишь глагол, для которого нужно было подобрать соответствующее прошедшее время.

Наплакавшись, Елизавета Соломоновна так и сидела с мокрым лицом, тут же сама над собой смеясь, – как солнце сквозь дождь – и рассказывала про то, как когда-то давным-давно к ним в город – а это была Польша – приезжал римский папа, и она побежала целовать его туфлю, и отстояла очередь, и добралась до туфли, и тут, над папиной ногой, обутой в красный атлас с золотым крестом, ее разобрал такой смех, что она никак не могла приложить губы к сакральной обуви, и так и отползла, не поцеловавши.

А то вдруг она впадала в третье состояние – в мечтательность и в грезы о прежней, девичьей мечтательности: о том, как в гимназии, на уроке, она задумалась так глубоко, что не слышала, о чем ее спрашивает учитель, просто встала, и стояла, и не понимала ничего.

«И он покачал головой и сказал: садись, Адельская, проснись, Адельская!»

Она рассказывала, а я рисовала в тетрадке загогулины, а она рассказывала, и вдруг что-то прозвучало в ее голосе такое странное, такое музыкальное, что я подняла голову и посмотрела: лик ее светился, а глаза стали молочно-голубыми, океанно-туманными, каких не бывает, разве что если надеть синюю блузку. И я на миг увидела ее такой, какой она когда-то была, такой, какой она была на самом деле – молодой, нелепой, золотоволосой, спящей наяву, видящей то, чего не видят другие.