Аркадий Шугаев - Щепотка перца в манной каше

Когда Сергуня ознакомился с условиями работы, восторгу его не было предела. На складе у нас было несколько тайников, в которых мы хранили запасы элитного спиртного, дорогие сигареты, деликатесную закуску — все это было украдено в торговом зале. В углу, за штабелями овощных ящиков я установил микроволновую печь, где мы разогревали еду. Скромно питавшийся в Приднестровье Сергуня с азартом поглощал все съестное, попадавшееся ему на глаза.

Однажды к обеду я испек в микроволновке картошку, разделал жирную малосольную сельдь. Мы выпили по стакану «Smirnoff», и Алекс стал зажевывать водку селедочной молокой.

— Один знакомый психолог как-то сказал мне, что поедание молоки, являющейся по своей сути рыбьей спермой, — признак латентного гомосексуализма, — заметил я.

Отсидевший в России несколько лет Алекс тут же сплюнул и стал полоскать рот водкой.

— Нет, Саня, теперь тебе, по понятиям, надо мыло жрать! — проявил знание уголовных законов Сергуня.

Расстроенный Алекс куда-то ушел, наверное, мыло искать. Мы продолжили трапезу, оставив молоки Мордехаю.

Живя на Родине, я был уверен, что ностальгия — это абстрактное понятие, выдумка вшивых интеллигентов, здесь же, вдали от любимого Питера, я убедился, что она все-таки существует. Испытывать ностальгию крайне неприятно, особенно такому критическому оптимисту и воинствующему похуисту, как автор этих строк. Больше всего я скучал по родным запахам. В Израиле запахов почти нет. Красивые внешне овощи напоминают вату, пропитанную дистиллированной водой. Земля не пахнет, она словно неживая, резиновые трубочки с водой, подведенные к каждому растению, скупо, по каплям увлажняют выжженную солнцем почву. Воздух на улице как будто прошел через кондиционер, он не имеет естественного запаха. Кошерное мясо, выдержанное в соляном растворе, утрачивает всякий вкус и аромат. Цветы не привлекают даже пчел, от них ничем не пахнет.

Мне остро не хватало аромата осеннего леса, морозного воздуха, навоза, прелых листьев и новогодней елки. Мне хотелось вдыхать дым настоящего костра, а не купленных в магазине готовых углей для барбекю. Я скучал по запаху питерских такси — лохматок, пропитанных бензиновым духом, никотином и одеколоном. Мне хотелось понюхать настоящие лесные грибы, а не стерильные, искусственно выращенные шампиньоны. Только на арабских рынках я чувствовал себя прекрасно, наслаждался обилием ароматов, с удовольствием вдыхал запахи Востока, жгучих пряностей, свежей рыбы и зелени. Но в этих прекрасных, живых местах я бывал редко…

Плюс еще ко всему мне стали сниться сны, вот один из них.

Я в Питере. 1837 год. Золотая осень. Иду по Фонтанке, пью пиво, головой по сторонам кручу. Листья разноцветные под ногами, вода в реке черная уже — начало октября, воздух густой, прозрачный, хоть пей его. Только я собрался закурить, вдруг гляжу — Пушкин чешет мне навстречу, Александр Сергеевич. Крохотный, худенький, плащик на нем болтается, цилиндр на голове кудрявой.

— Здорово, Пушкин! — обрадовался я.

— Здорово, Аркаша! — Александр Сергеевич тоже почему-то обрадовался, обниматься полез.

— Ну, чего, Саня, написал нового? — спрашиваю.

— Да некогда писать-то сейчас, в бабах запутался. Ты ведь тоже ебака знатный, должен понимать меня, — жалуется Пушкин.

Зашли мы с поэтом в трактир на Сенной, обсудили проблемы мировой литературы за графином водки. Смотрю — погрустнел Александр Сергеевич.

— Что, Саня, гнетет-то тебя, что за беда? — спрашиваю у любимого поэта.

— Да с бакланом одним дуэль у меня завтра, а я стрелять не умею. Замочит он меня, гнида, — горько отвечает Пушкин.

— Что за баклан-то?

— Дантес.

— Пошли ты его на хуй, и не ходи никуда.

— Нельзя, я — дворянин, — вздохнул пьяный уже Пушкин и заплакал.

— Ладно, Пушкин, не ссы! Во сколько дуэль-то у тебя?

— В пять часов утра.

— Хорошо, Санька, иди спокойно спать, повезло тебе, что меня встретил. Где дуэль, ты говоришь?

— На Черной речке.

Посадил я Пушкина на извозчика и поехал по своим делам.

Еду на пролетке, ищу военную часть. В Парголово нашел подходящую. На КПП солдатик молодой стоит, на все пуговицы застегнут, в петлицах мотострелковые эмблемы.

— Эй, боец, старшину позови! — кричу я из пролетки.

Выходит прапор. На погонах у него две гигантские звезды, сразу и не поймешь — то ли прапорщик, то ли генерал-лейтенант. Я вытаскиваю из кармана две бумажки по сто баксов и по алчному блеску в глазах военнослужащего делаю вывод — все-таки прапор. Мы с ним быстро договариваемся. Через полчаса он выносит мне СВД (снайперская винтовка Драгунова) и две обоймы к ней.