СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

Борис протянул руку к маленькому перламутровому столику и ваял позолоченную книгу, которую Константин когда-то оставил ему в Брегале. Князь распорядился выковать для нее золотой оклад с двумя крупными драгоценными камнями, которые напоминали бы о двух братьях. Верно, они посещали его поодиночке и в разное время, но оба открыли перед ним истинно верный путь. Без их письменности он чувствовал бы себя как пастух» загнавший волка в свою овчарню и хвастающийся, что тот-де боится его.

Если Борис-Михаил не сделает последующих шагов, он никогда не получит признательности своего народа и не достигнет цели, которую поставил себе под диктатом византийского меча и собственной совести.

Нет, он не остановится, лишь бы хватило жизни и времени...

Пресвитер Константин был увлечен стихотворчеством Марко. Его друг пытался выстраивать слова так, чтобы они звучали слегка приподнято и в то же время, чтобы мысль была отчетливой, ясной. Втайне Константин был убежден, что стихотворения Марко не способствуют тому большому делу, за которое они взялись. В песнях Марко слишком много синих небес, живописных полей и даже девушек, идущих за водой к прозрачным родникам. Иначе устроена голова пресвитера Константина. Все силы и знания отдает он осуществлению великой идеи: новая письменность должна иметь своих защитников. Если сейчас письменность и словесность создаются в сумерках келий, то в один прекрасный день они выйдут на свет и займут место византийской. Но тогда чуждое духовенство не будет спокойно взирать на них, скрестив на груди руки. Оно восстанет против нового. И разве стихами Марко смогут они защищать новую письменность и словесность? Нужно создавать произведения — боевые щиты против хулы. Такие произведения необходимы. И Константин попытается...

Пресвитер Константин и Марко давно уже покинули гостеприимный дом Докса и теперь вместе с Наумом и Климентом жили в Плисковском монастыре недалеко от большой базилики. Никто не мешал им работать. Каждый был погружен в собственный мир размышлений и бесед с богом, и только большой колокол упорно созывал их то в церковь, то в трапезную. С тех пор как сын Кремены-Феодоры-Марии утонул в колодце, мало кто пил из него. В основном колодезной водой пользовались для нужд монастырской кухни, а священнослужители помоложе ходили за водой к крепостной чешме. Но это было неудобно, и однажды возле колодца отслужили молебен против злых сил. После того как бадьей, в которой горел ладан, словно кадилом, окурили ствол колодца, опасения и страхи рассеялись, и трагический случай стал забываться.

Теперь церковная школа, в которой изучали греческий язык, подчинялась Науму. Его задачей было постепенно ввести занятия по славяно-болгарской письменности, сделав первый явный шаг прямо под носом у греческих священнослужителей. Наум, молчаливый и скромный, не вызывал у них подозрений, он был учтив с каждым, и они уважали его. К тому же он приехал в Плиску отдельно, не с пресвитером Константином и Марко, которые часто вступали в споры — впрочем, не по своему почину — за право славить бога на разных языках. Византийские священники видели их с Мефодием во время его посещения Плиски, были озадачены их возвращением и стали искать поводов для встречи с Константином и Марко, намереваясь разузнать о причине их приезда. Пока Константин и Марко жили под крышей княжеского брата Докса, до них трудно было добраться, а после переселения в Плисковскую лавру стало невозможно избежать споров. Особенно старался отец Натанаил, славившийся своей мелочностью и острым языком. За глаза священники звали его отец Сатанаил. Он сгорал от любопытства узнать, чем занимаются пришельцы в уединении своих келий. Их оконца светились допоздна, и это еще больше озлобляло его: отец Натанаил считал, что любое занятие, кроме молитвы во славу господа, есть служение дьяволу. Он несколько раз по пустякам цеплялся к ним, и так бы все продолжалось, если бы он случайно не заговорил о трех священных языках, на которых дозволяется проповедовать слово божье. И тут пресвитер Константин не выдержал. Вскоре между ними разгорелась тайная война, грозившая перерасти в явную, если бы не страх византийских священников, понимавших, что за их противниками стоит брат князя. Страх утихомиривал их фанатичную злобу. Когда началось изучение славяно-болгарского языка в школе при плисковской базилике, среди священников-византийцев наступило смятение, но вскоре они успокоились: ученикам не помешает знание двух языков, это лишь расширит их кругозор, и только. Однако такие рассуждения были пеплом, под которым тлело страшное подозрение, что из этого семени может развиться славяно-болгарская словесность. Разве не так было в Моравии? Сравнение с Моравией, впрочем, сбивало с толку: в Моравии письменность создавалась на основе другой азбуки, и если здесь затеяли бы дело всерьез, то стали бы осваивать именно ее, а не какую-то новую, почти такую же, как их, византийская. Наверное, и словесность будет подобной, и стоит ли тревожиться вообще: словесность так просто не появляется. Сколько ученых голов, какие мыслители созидали богатство житий, тропарей, миней и книг по церковной догматике! На это нужны ум и время. Куда уж здешним «мудрецам»... И все же византийцы чувствовали себя здесь неуверенно, особенно с тех пор, как умер Василий и свергли Фотия. Их злило, что, провозгласив патриархом шестнадцатилетнего Стефана, принявшего имя Александр, константинопольская церковь сама подрывала свои устои. Любой человек мог теперь смеяться им в глаза. Правда, Фотия возвели в духовный сан всего за несколько дней, но он был умным человеком, известным философом, обладающим познаниями во всех направлениях человеческой мысли, а этот — молокосос!.. Византийские священники, не ощущая больше уверенной руки Фотия, предпочитали молча наблюдать за первыми шагами новой власти и надеяться на бога. Они считали, что бога возмутила новая письменность и потому он так жестоко растоптал ее в Моравии. Так же, видимо, поступит он и здесь, если появятся новые ростки ереси. И в этом они были едины с духовенством Рима, несмотря на постоянную войну и отсутствие взаимной симпатии.