СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB - Кирилл и Мефодий

— А ведь эти друзья оглушат нас, — подмигнул ичиргубиль своим людям. — С тех пор как птицы поняли, что стали любимцами князя, они очень повеселели...

Шутка ичиргубиля сняла напряжение. Мастеровые задвигались, начали вытирать пот с лица, заулыбались. Посещение князя и его молчаливость повергли их в смущение, а сейчас они почувствовали, что освободились от сомнений и затаенной тревоги. Надо же, чем он озабочен! Вязом...

Люди не знали ни путей далекой от них княжеском мысли, ни всех тех забот, которые грузом легли на его плечи, — забот о письменности и новой церковной словесности, которая должна вытеснить греческую. Это станет венцом его жизни.

А воробьи на огромном вязе по-прежнему продолжали веселый гвалт.

Кремена-Феодора-Мария встала рано. Солнце пока не взошло, и лишь две огненные полоски, будто сквозь щели, прорвались из чернильной черноты в небо. Она вышла на террасу и оглядела еще молчавший двор. От конюшен уже доносилась суета слуг и рабов, а из кухни — приглушенный серебряный звон котлов. Кремена-Феодора-Мария подняла руки и долго собирала распущенные волосы в пучок. Закрепив их наконец большой серебряной заколкой, она перегнулась через перила, но, никого не увидев, тут же передумала и решила не звать служанки. Не пристало ей, подобно кухарке, кричать через весь двор. Она хотела напомнить няне о молоке для сына — чтоб было со сливками. Мальчик сливок не любил, но мать упорно настаивала на своем. Молоко без сливок не ценилось на византийском базаре, и она считала: не случайно. Постояв еще немного на террасе и не увидев никого из слуг, сестра князя не спеша вернулась в комнату. Муж проснулся, но его сонные глаза еще плохо видели в полумраке, и поэтому, повернувшись на другой бок, он спросил:

— Это ты?

— Я, я...

— Рано ты завозилась.

— Совсем не рано.

— Рано, — сказал он и потянулся, — разбудила меня.

— Пора вставать.

— Почему?

— Сегодня воскресенье. В церковь надо идти.

Алексей Хонул промолчал, снова потянулся, и кровать заскрипела.

— Тише, не разбуди ребенка.

Михаилу шел седьмой год, но он все еще льнул к матери, непрестанно вертелся около нее, да и она не отдавала его слугам и няням. Мать боялась, как бы с ним не случилось чего, пылинки с него сдувала. Она долго мечтала о собственном ребенке и теперь не могла на него нарадоваться. Михаил был не по годам крупным, лицом и манерой держаться походил на отца. Только глаза у него материнские — живые и блестящие. Он был непоседлив и шаловлив, но это и сердило, и радовало Кремену-Феодору-Марию: на его выходки мать смотрела с улыбкой, все позволяла ему. В самом обыкновенном вопросе сынишки она открывала что-нибудь значительное, много и искренне восхищалась его умом, готова была каждому рассказывать о ею самой придуманных способностях маленького Михаила. Уловив материнскую слабость, ребенок не переставал капризничать и баловаться.

Сегодня Кремена-Феодора-Мария решила взять сына с собой на богослужение в большую церковь за городской стеной. Алексей Хонул привез из Пловдива чудесное платье, и ей не терпелось показаться в нем. Она хотела, чтобы на этом богослужении были муж и сын. И, во-вторых, туда придут Климент и Наум. Кремена-Феодора-Мария познакомилась с Климентом в Брегале, а с Наумом... Мысль о давнем увлечении Наума ею не давала покоя. Узнает ли он ее, а если узнает, смутится ли? Когда Наум в первый раз приехал с Мефодием, она не встретилась с ним, так как он отправился в близлежащий монастырь за подаренной князем иконой богоматери. На иконе было много золота и драгоценных камней, и священники настаивали, чтобы гости получили ее из рук в руки. На этот раз женское любопытство одолевало Кремену-Феодору-Марию и мешало ей успокоиться. Наум был моложе и ее, и мужа, но это мало интересовало ее. Она хотела понять, сохранил ли он чувство к ней и волнует ли она его до сих пор... Алексей Хонул встал и начал одеваться. Кремена-Феодора-Мария смотрела на него в полумраке комнаты так, будто перед нею был чужой престарелый мужчина. Его медленные движения раздражали ее, а то, что он все еще не мог как следует произносить слова по-болгарски и предпочитал говорить по-гречески, вызывало у нее неприязнь. Сын путал греческие и болгарские слова, и дети подтрунивали над ним. Мать не вытерпела насмешек и полностью разлучила его с приятелями. Она держала его словно птицу в клетке, и если удавалось выбраться на волю, маленький Михаил уподоблялся спущенной с цепи собачонке, взбесившейся от охватившего ее чувства свободы.